Орест и сын

Павел поморщился: “Понятия не имею. Аристотель какой-нибудь”.

“Ладно, подумай, что делать с рукописью”. — “По крайней мере, не жечь. Лежала сорок лет, полежит и дальше. Для твоего спокойствия могу хранить у себя. — Он свернул рукопись в трубочку. —

И снится ей не рокот космодрома, не эта ледяная синева, А снится ей трава, трава у дома, зеленая, зеленая трава!

Ха-ха-ха! Может, это мы с тобой ей снимся?” — “Нет. — Орест Георгиевич подошел вплотную. — Пусть лежит где лежала, раз уж я не успел сжечь. А знаешь, ты-то успел как раз вовремя. Еще минута...” — “На том и стоим”, — Павел отозвался вяло.

“Послушай, Орест! — Он опустился в кресло. Рукопись, свернутая в трубку, лежала на коленях. — Теперь давай серьезно. Шут с ним, что это — человеческий документ, — он дернул щекой, — шут с ними со всеми: со звездами, их остовами и тенями! Меня интересует одно: случайно или не случайно они повели его смотреть на труп?”

“Откуда мне знать! — обдумывая вопрос, Орест успокаивался. — Ритуальное поклонение дорогому праху, прежде чем зажигать звезды...”

“Если звезды зажигают, значит... — Павел начал, но скомкал. — Орест! В их сентиментальность я не верю. Скажи, — он нахохлился, забиваясь в кресло. Пристальные вороновы глаза уставились на Ореста, — ты, как химик, абсолютно исключаешь возможность этого открытия?” — “Паша, окстись! — Орест Георгиевич поднял руку. — Вещество, способное оживлять трупы пятидесятилетней давности?!” — “Значит, дело, так сказать, в возрасте: пятьдесят, тридцать или пятнадцать?” — “Я не понимаю”, — Орест Георгиевич ответил, не опуская руки.

“Эту тему разрабатывает целый институт. — Павел потер лоб. — Там штат лучших из лучших. Эксперименты… — Он сцепил пальцы. — Дело не в воскресении — это задача в крайнем пределе. Они повторяют и повторяют опыты. Главная задача — улучшение человеческой природы. Для нас — насущная необходимость. Иначе все, что было, — впустую. Если не сделать, погибнет целая страна”. — “Какая страна?! Что значит — погибнет?”

“Орест, — Павел поднялся, — не строй из себя дурака. Страна — наша. Если угодно, СССР. Все катится в тартарары. Экономика захлебывается. Главное — человеческий фактор. Порядочность и энтузиазм. То, чем воспользовались в тридцатые”. — “Ты хочешь сказать, вернуться заново?.. В те времена?” — Орест Георгиевич переспросил, охрипнув.

“Нельзя-я молиться за царя Ирода-а-а? — Павел пропел на дьяконский манер и махнул рукой. — Ладно тебе — не глупи! Никто не собирается возвращаться. Во-первых, масштабные репрессии. Теперь — невозможно. Если б могли — давно бы уже вернулись. Другие времена. Впрочем, они и сами — не орлы… Необходимо принципиально иное воздействие. Брось! Обдумывают же китайцы всеобщую стерилизацию. А что им делать? Не подыхать же с голоду. Поверь, в нашей нынешней ситуации тоже не приходится выбирать”. — “Но это же…” — Орест Георгиевич улыбнулся криво: то, о чем говорил Павел, отдавало безумием.

“Думаешь, пустое? Если хоть тень, хоть след в его формулах, хоть остов идеи. — Павел потянулся к столу, по которому расползлась куча бумаг. — Если хоть намек, Орест, ты сможешь закончить!” Орест Георгиевич встал и стоял не двигаясь. Павел подошел вплотную, схватил его за плечи и тряхнул так сильно, что в груди Ореста екнуло. Пальцы Пескарского жгли сквозь рубашку: “Орест! Это же Нобелевская премия”.

Орест Георгиевич взял себя в руки: “Угу. И в Швецию поедем втроем. Ты, я и Ильич. Помнится, он предпочитал Швейцарию”.

“Перестань паясничать. — Павел стал укоризненным. — И оставь наконец Ильича. То, что требуется от тебя, — корректировка настоящего. Точнее, возвращение к прошлому — на генетическом уровне, на уровне семени; выработка устойчивых личностных характеристик. Да, чуть не забыл — лечение наследственных заболеваний... В конце концов, — он хохотнул, — мы — гуманисты! Просто попробуй. С тебя никто не потребует подписки, что все получится, — теперь Павел говорил зло и отрывисто. — Какой у тебя выбор? Просидеть до пенсии в своей лаборатории, собирая кворум из десяти придурков, каждый из которых еще и ничтожество? Искать бесспорные доводы, чтобы, найдя, вбивать их как гвозди в их железные головы? Это ты называешь наукой?!”

“Павел, то, что ты предлагаешь, — дешевая мистика. В конце концов, это их проблемы. Что хотели — то и получили. Наконец, это просто преступно!” Лицо Павла Александровича дернулось. “Тебе ли, мой друг, рассуждать о преступлении! Если девчонка заговорит… — Он покачал головой. — Что касается мистики, не ты ли вбил себе в голову, что твоя покойная жена воскресла?”

“Откуда ты?..” — Орест Георгиевич выбросил руку. Запах горелого леса лез в горло. Чувствуя ноздрями тошнотворно тлеющую кору, он попятился к бюро, нащупал прибор с двумя пустыми мраморными чернильницами и, захватив в горсть одну, развернулся всем корпусом к Пескарскому: “Если ты сейчас же, сию же минуту не уберешься...” Тяжелый запах мешал говорить. Павел стоял у двери, держась рукой за темную портьеру. Орест Георгиевич размахнулся и прицелился в длинноносую тень, косо падающую на стену. Тень не шелохнулась. Покачнувшись, он ухватился рукой за стол. Медленно, медленно, широкой струей полились бумаги. Разбитая чернильница лежала у его ног.

Он провел рукой по губам. Они были сухими и шершавыми, как запеклись. Ноги не слушались, как будто стали глиняными. Павел подошел и приобнял: “Орест, пойдем, тебе надо лечь…” Орест Георгиевич повиновался. На глиняных ногах он добрался до постели и лег навзничь. Павел вынул ампулу, закатал рукав и медленно ввел лекарство.

ИРОД

В ушах билось, пульсируя. Он видел себя перед колоннадой Биржи. Биржа сползала вниз: колонны, подкашиваясь, ломались у капителей. “Землетрясение?!” — Орест сделал шаг, другой, почти побежал. В ушах стучало, билось, отстукивало. По Дворцовому, по набережной, мимо крылец Адмиралтейства. Желтое здание: острокрылые римские ангелы висят, не взлетая...

Ангельский дозор передал его караулу Манежа: из-за Герба Советского Союза, выбитого на фронтоне, поднялись трое: офицер приставил копье к ноге, двое солдат смотрели в сторону ангелов. Орест Георгиевич прислонился к ограде. Фонари разгорались. Концентрически обрамляя арену площади, свет уходил в небо ярусами. Деревья, нищие зрители, толклись в отдалении. Солдаты, стоящие в дозоре, смотрели на собор, запрокинув шлемы. От колокольни к галерее купольного барабана поднималась кружевная экскурсионная лестница.

Нижние циклопические колонны были неприступными. Перемахнув через оградку, Орест Георгиевич провел рукой по гладкой поверхности: кое-где рябинки, как метки оспы. Он ощупал стенные блоки: “Необдуманно и опрометчиво. — Вкладывал пальцы в выкрошившиеся швы. — Я бы не поручился за то, что их солдаты не обучены. Стоит добраться до колокольни — дальше не остановишь...”

Он поднял глаза: крыша Манежа гудела. “Неужели?!” — Прыгая через ступени, Орест Георгиевич кинулся обратно — к саду. Оглянувшись, увидел, как за передними фигурами дозорных поднимаются ряды копий. Голос, отдающий команды, покатился по крыше: “А-а...е!” Копья опустились одновременно. Эхо: “А-а...е!” — отдалось во всех фронтонах.

Темная каменная фигура выступила на коньке. Ясно различимый на фоне купольного барабана, он сидел в кресле, положив тяжелую руку на подлокотник, а другую, свободную, поднял жестом, требующим внимания. Складки каменного плаща спускались с руки на плечо. Под рукой на свободном подлокотнике сидел каменный орел.

Орест Георгиевич услышал шуршащий губной звук. Мимо него медленно двигалась милицейская машина. Шуршание стало сплошным, как будто к Манежу сбрасывали песок, смешанный с галькой. Из-за угла, как из-под земли, рассекая лучи прожекторов, ударил свет мотоциклетных фар. Массивные шлемы мотоциклистов вылетали из-под колес темных, неестественно длинных машин. Наглухо задернутые занавески лежали за окнами каменными складками.