Орфей

— О! — Она вновь сморщила нос, зная, как мне это нравится.

— И вот, например, гримаска эта, — продолжал я скрипуче, — тоже из разряда штампов. «Очаровательный носик морща…» Что-то в этом роде. Так я предложения вашего не слышу, девушка.

— Предложение насчет?

— Предложение насчет предлагаемого предложения.

— Ах, насчет… Ладно. — Ежка одним махом допила бокал. — Пойди, Гарька, помаши дяде ручкой, мы закинем эти булки и кое-куда смотаемся. Я у тебя видела много денег. Это хорошо. Отправимся на базар, и я тебе покажу, как по-настоящему надо предложения делать.

— Дяде?

— Ну, машину поймай. А потом на рынок поедем, твой сухой паек, какой привезли, пускай они сами грызут. Если не подавятся. А я тебе такого приготовлю. Я уж там кухню обнюхала — голимая пустынь, но если руки приложить… ты так и будешь сидеть с блаженной улыбкой?

…Город был — мой Мир. Запах бензина в дрянном «Москвиче» — мой. Стеклянная усеченная пирамида рынка с грязными окнами-стенами. Разноцветные ряды, начинающиеся гораздо раньше. Фруктовые горы, зеленные горы, мясные горы, молочно-творожные горы, рыбные горы, медовые пласты и батареи, черные баночные заборы масла… Орехи и курага, ягоды и цветы, колбасы, похожие на чурчхелу, и чурчхела, похожая на колбасы… Фиолетовые и красные лук и чеснок, и зеленые длинные пиявки маринованного перца, и одуряюще пахнущая черемша… Людские лица, приглушенный высотой переплетенный вопросно-ответный торговый гул, и оттуда, из-под решетчатого потолка, — звонкий воробьиный ор и усиленный резонансом голубиный стон… Тоже — мой Мир. Крохотная частица. Какая огромная.

Я вдруг подумал, что я-то не видел его подольше, чем Ежка. Но я сразу отогнал кощунственную мысль.

Женя выбрала белого поросенка, похожего на мертвого младенчика. Когда мне пришлось укладывать его в сумку, я испытал двойственное чувство. Потом мы покупали зелень, чеснок и курагу. Потом масло. Потом еще что-то. Потом Ежка надолго зависла над пряностями, которыми торговал похожий на подсолнечную семечку узбек. Потом тетка, напоминающая сырую квашню, отрезала домашний сыр. Я уже устал от этих сходств. Ежик была неумолима. В конце концов я мстительно затащил ее в ряд солений и тут отвел душу. Пакеты и сумки вываливались у нас из рук. Букет гладиолусов я нес под мышкой.

— Разрешите хоть помочь?

Тот же парень улыбался, протягивал руку к сумкам Ежки. Я быстро встал между ними.

— Да вы не волнуйтесь, Игорь, я пока вместо Вени. Хотите, документы покажу?

Я хотел рявкнуть, но Ежка меня опередила:

— Очень хорошо. Дома покажете. Берите вот эти пакеты и сумку. Игорь, а ты дай мне букет. Мне сегодня как-никак полагается быть с цветами. Несите, несите в машину, — парню, — вы ведь на машине? Могли бы и раньше подвезти.

— Я предлагал…

— Ну, ничего, хорошо. Нам еще нужно купить вина, где вас искать? На стоянке за тем рядом? Договорились. Игорь, идем.

Вина мы купили красного. Парня, которого звали Олег, Ежка от дома сгоняла еще и за белым. У Олега оказалось темно-бордовое удостоверение со вкладышем. Я таких никогда раньше не видел.

С кухни меня выгнали. Книг в этом доме не было, и я опять включил телевизор, только убрал звук, точнее, сделал совсем тихо Прикрыл глаза на минуту. На кухне шкворчало, Ежик возилась, что-то напевая. Телевизор бормотал. Я включил торшер, пошевелил пальцами ног. Я был в тапках. Мягких войлочных тапках, мечте обывателя. Да! И я пил вино! Великолепный «Шато-Латур-89», безумно дорогой, но, кажется, не подделка. «Если мне станет нехорошо, — сказал я Ежке, — ты, пожалуйста, не пугайся. И не трогай меня. Это быстро… должно быстро пройти». Она неуверенно кивнула. Кажется, хотела что-то сказать, но именно в этот момент у нее что-то побежало, и я был выставлен. Бог был хороший парень, потому что создал для женщин кухни и наряды.

Я посмотрел телевизор сквозь бокал. Сквозь вино телевизор можно терпеть. Пока ничего страшного со мной не происходило. Я поставил бокал у кресла, полез в портфель, вынул экземпляр романа. Министр обороны — это, конечно, не Понтий Пилат, но кое-что хотелось бы уточнить. Открыл затрещавший томик, и… и спустя два часа услышал, как Ежичка зовет:

— Э-эй! Вы собирались предлагать мне руку и сердце. Подкрепитесь сперва, а то дело серьезное, вдруг не сдюжите.

— Ты…

Она стояла передо мной прямо и просто. В ушах сверкали серьги, высокий воротник открывал шею. И руку протягивала. Подо мной пол поплыл, и это вовсе не от вина.

— Поцелуй меня, пока ты не начал насыщаться, как княжеский дружинник после охоты.

Я попытался заглянуть через ее плечо на накрытый стол.

— Если это случится, ты будешь виновата сама.

…Мы ели, мы пили. Мы разговаривали, мы молчали. Мы сидели за столом и на полу под немо переливающимся телевизором. Мы шептались, и хмельная Ежка целовала меня. И музыка текла из скрытых колонок. О цветущих каштанах над сиреневыми бульварами, о теплом дожде, о мягких фонарях, просвечивающих сквозь листву, о влюбленных. Обо всем моем Мире…

Банкротство приходит во времена изобилия. Я выпрямился, как от удара током.

длинная тоскливая трель словно с век забытой «станции» барышня-телефонистка не отпускаем желтой клеммы и досадует на неотзывчивый «нумер»

Женя поняла сразу, что это не просто так.

— Что с тобой? — резко и трезво спросила, приподнявшись.

Странно, но речью я полностью владел. Только чувствовал стремительное приближение… приближение… «наката»…

— Ни на что не обращай внимания. Если будет… будет звонить телефон, обязательно подними трубку. Понимаешь? Сама нику…

…Теперь уже все. По полной программе.

О, Эжени.

* * *

Лицо Марата Сергеевича Богомолова медленно вспухло, покрылось отвратительными зелено-черными пятнами и начало лопаться. Из горла вырвался жалкий сип. Тело дернулось, поползло с кресла на пол. Перевозчик, казалось, с интересом наблюдал, как разъезжаются стремительно мертвеющие покровы. Разлагающийся в буквальном смысле прямо на глазах труп был менее страшен, чем искусственная рука, которая то сжимала, то разжимала ридикюль на замочке.

Затем Перевозчик, или в данную минуту он был больше Гордеевым, убрал с большого круглого стола под абажуром вазу с васильками, снял скатерть и укрыл останки. Скатерть, где продолжал двигаться биопротез, поднималась и опадала. Он своего хозяина пережил. По комнате распространился тяжелый запах, но Гордеев форточки не открывал. Вечерело. Он смотрел сквозь стекло, покрытое капельками мороси. К дому подъехала большая длинная машина и еще две. Гордеев не стал дожидаться, пока из машин выйдут, а просто вернулся к столу и сел в кресло, которое занимал четверть часа назад.

Быстро вошел человек в светлом, не по погоде, костюме. У него были прямые волосы ежиком, ястребиный профиль. Михаилу было отчетливо заметно, когда он повел им туда-сюда, охватывая всю картину. Вообще стало как-то людно.

— Вот, — любезно указал Михаил на слабо шевелящуюся скатерть. — Вам открыть?

Ястребиный сделал шаг, приподнял бахромчатый край. Тонкий, как шрам, рот раздвинулся в улыбке. Михаил хорошо представлял себе, что ястребиный там наблюдал.

— Убрать! — негромко приказал двоим, что стояли наготове. Еще двое, тоже громоздкие, как шкафы, заняли пост по краям двери.