Орфей
Шрифт:
Мир и законы Миров — это очень конкретно! На Той стороне мне разъяснили и это. Я запомнил очень хорошо.
Ощущения, подавляющей частью не осознанные ощущениями, но малому числу живущих попадало соприкасаться с золотом в таком количестве, что его парасвойство делалось паравлиянием. И влияло.
Да… Понимали это очень немногие, почти никто, и Богомолов, конечно, проделал уникальную работу. И огромную. Но Перевозчик, когда я прочел, взвесил, посмеиваясь, тонкие листики и положил, не боясь обжечься, в самую середину оранжево светящихся углей. И пламя, поднявшееся от страничек со сведениями, которые больше никому не собрать, было точно таким же, как пламя от моих костров
А мне было жаль. Правда. Я читал, и какая-то часть меня, долго дремавшая (я думал, что уже мертвая, но нет), а теперь просыпающаяся, уже прикидывала, намечала, выстраивала. Тему, сюжет, фабулу, героев. Зацепку, интригу, развязку. Богатый материал, что говорить. Читая, я успел сочинить весь роман, хотя, разумеется, сам еще не знал об этом. Но роман уже был во мне. Так делается. Так всегда бывает.
Бумага корчилась, обращаясь в пепел, а я думал, что это у меня как инстинкт. Как у охотничьей собаки. Что от этого никуда не денешься. И деваться незачем.
— «Золото — прекраснейший из металлов, — по памяти прочитал я. — С помощью золота можно не только делать все что угодно в этом мире, с его помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай…» Так писал Христофор Колумб королю Фердинанду.
— Я знаю, — сказал Перевозчик. — Как говорят, ты будешь смеяться, но это я знаю тоже.
— Мне не хочется смеяться, — сказал я.
Женю я смог успокоить лишь глубоко за полночь. Сперва она все допытывалась, что это было со мной такое, потом гладила по щекам и плакала. Черт знает что, неужели это настолько плохо выглядит со стороны? Я-то никогда себя не видел. В ванной я прижег разодранное место на тыльной стороне левой ладони, правую закрывал гипс, взглянул на свое отражение мельком. Вроде ничего. Ежка за мной, как хвостик.
Мы легли в постель, и, прижав губы к самому ее уху, я долго шептал ей. Она изредка отстранялась, но видела, что я не шучу, и слушала дальше.
— Ну вот это пока все, — шепнул я и снова поцеловал ее ухо. Тонкая душистая раковинка, чуть острая, с маленькой приросшей мочкой.
— Пока?
— Угу. Ты, пожалуйста, усни теперь.
— А ты?
— Я еще не все обдумал.
— Тогда обдумывай. Только чур без оглядки на меня. Я хочу сказать, что я пойду с тобой куда угодно.
— Ты — Мария Волконская, Ты… кто там был еще из жен декабристов?
— Это нечестно. Их поехало за мужьями больше тридцати женщин, а помнят только Волконскую, ну еще двух-трех. Потому что она княгиня.
— Дворянства-то они были лишены. Кажется. А назови ты.
— Я тоже не помню.
— Вот видишь.
Ежик успокоилась, раз заговорила на отвлеченные темы. Я был рад этому. В голове еще звенело и покруживалось после «наката». Такого сильного, протяженного и глубокого у меня никогда не бывало. Еще бы. Зато теперь ясность. По крайней мере, у меня.
— Это было очень больно? — спросила она шепотом. И тоже в самое ухо. Молодец.
— Не особенно. Так…
— А что ты видел? Что-то ужасное? Про все… всех? Про нас с тобой? Плохо все будет?
— Про нас. Все будет хорошо. Уснешь?
— Постараюсь. Я тебе мешаю?
— Нет.
— А телефон так и не звонил. Кто тебе может звонить сюда?
— Не сюда. А кто — и сам точно не знаю. До нового дня?
— До нового дня.
Защемило сердце от новой — старой — возвратившейся нашей игры. Каждый раз, когда что-то вспоминалось и возвращалось, у меня щемило сердце. Я сделал строгое лицо.
— Спи, пьянчужка, и не смей ко мне приставать. Я старый мужчина. Поизносившийся.
— Поистаскавшийся. — Но это она сказала
вслух. — Прибери там. А мне принеси рюмочку на сон грядущий. И кстати, книгу свою подай.— Ты букв не различишь.
— Не в буквах суть. Я усну, обнимая ее вместо тебя, холодный.
Я принес Ежке терпкого венгерского рислинга. Положил на подушку рядом глянцевый том. Никаких чувств, когда сейчас в руках держал, не испытывал. Полный ноль. Ежик отпила вина и с глубокомысленным видом открыла книжку. Я движением тонкой руки, не глядя, был отпущен. У меня снова сердце трепыхнулось.
Я собирал тарелки, сгребал остатки. Прожевал кусок румяного поросячьего бока. Он и холодный был хорош. В гречневой каше темнела пропитанная жиром курага. Никаких апокалипсисов я не увидел в этом моем длиннейшем, мучительном «накате». Никаких чаш гнева, которые мне предстою унять, и язв, которые предстоит излечить. Ошибался Кузьмич в Крольчатнике. Даже обидно. Я налил себе пузырящейся минералки, а вино и пузатенький ликер убрал. Не обращай внимания, тебе совсем не хочется. Стал мыть посуду. Между прочим, горячая вода — это очень здорово. Пользуясь, мы об этом забываем, а зря. Водопровод — вот символ цивилизации. Древние римляне это понимали. Давай-давай, пользуйся, пока можно. Гипс мне совсем не мешал, я только опасался его намочить.
Апокалипсисов, ревущих кровавых толп, раскалывающегося Вселенского свода — ничего такого.
Было… шесть анамнезов. Шесть рассказов о… Шесть коротеньких судеб. Совсем коротеньких. Окончаний. Только и всего.
…Очертания предметов, деревьев и людей вдруг подпрыгивают, приближаются к самым глазам и сейчас же отскакивают неизмеримо далеко. Щелчок в ушах, но не снаружи, а изнутри. В голове — бац! Как задернули шторку. Из мутной темноты выплывают лица, голоса, белый потолок… и пропадают. Теперь навсегда. (Кузьма Евстафьевич Барабанов. Инсульт. 31 июля).
…Кружится, кружится, все легче, легче… ой! Воздух, кажется, посвистывает, пропуская в небо. Все выше и выше, и вниз страшно посмотреть. Но волшебный полет прерывается. Неуловимая секунда неподвижности — и вниз. К земле, от которой страшно, к зелено-серой. И вот он, настоящий свист воздуха. Рев… «Ну? И откуда она тут могла сверзиться? На сто метров вокруг никаких высоких зданий, деревьев, чего-то такого. Да бросьте, что я не вижу, как тело деформировано — вон, все в буграх да шишках от раздробленных костей. Почернело моментально. Что?.. Да нет, здесь километром пахнет, я ребят вскрывал, у которых парашюты не… Да какой вертолет, в ночной рубашке она с вертолета прыгала?» (Лариса Ивановна Бульцина. Несчастный случай, списанный в разряд странных. 1 августа).
…«Доктор, не помогает». — «А ничего страшного, милочка моя, я вам сейчас пропишу…» — «Доктор, у меня неоперабельный?» — «Чушь какая. Ты, голуба, трахайся поменьше. С эрозией незалеченной разве можно? Будет болеть. Ну, вы, девочки, как кошки, ей-Богу… Вот, держи, и с любовью воздержись!» — «Доктор, это же на наркотик рецепт. Вот штамп специальный, я знаю». — «Слушайте, Наталья Дмитриевна, не сердите меня! Идите, идите! Умные все стали… И дверь закройте, вот так. И чтоб ни-ни! Недельки через три покажетесь. До свиданья, до свиданья… Але! Какого! А, это ты. Ну. Ну. Ну. Ну и что? Что ты нервничаешь, у меня вон буквально минуту назад была. Ее тоже в стационар класть нечего, недельки две доходит — и алаверды. Между прочим, любопытный случай. Неклассический. Ну, всех благ». (Наталья Дмитриевна Красавина. Рак матки, метастазы в почках, печени, прямой кишке. 3 октября).