Орфей

Все остается на местах, а Кролик стремительно сжимается, уменьшается до размеров пластмассового голышка-куколки. Ах, какой же ты маленький, Кролик. Давай-ка мы тебя еще подсократим. Во-от, уже не виден из-за стола. Отправляйся-ка ты на самую верхнюю полку, дальнюю. Черт, отчего я начинаю чувствовать к нему персонально необъяснимую симпатию? Во-о, задвинули тебя, там и сиди.

Я задвигаю корчащуюся фигурку толстым томом словаря и зажимаю уши. Каким синим голосом он кричит! Чего он хочет? Нет, это не синее, это черное. Красное и черное. Классика, уже было, но ведь опять есть, и что мне с этим делать? Кролик глядит мне в глаза с верхней полки. Кротко и устало. Он множество раз видел такое.

Удар! Ярко-белым бьет упавшая шишка в крышу. Вон с той, за левым углом Дома гигантской ели. Это включилось мое особое зрение. В дупле копошится не добитая совой мышь с переломанным хребтиком. Мышь кисло-сладкая на первый взгляд. Щелк. За два оврага отсюда худой весенний заяц попал в петлю, поставленную мной неделей раньше. Взвизгивает, сжимается сердце, маленькое темненькое сердечко, дрожащее, когда сдергиваешь горячую шкурку. Зайцы правда кричат, как дети, если не успели удавиться в хромистой проволоке, из которой петля. Меня тоже жрали живьем - и ничего...

Бац! Я пройду по потолку, он притягивает меня, медленно перетекая вместе с силой притяжения. Заваливаются стены с фальшивыми книжными полками, как, в аттракционе "Заколдованная комната", а мы смеемся с Ежичкой и бежим, бежим...

***

Он тряс меня за плечи, перетащил на топчан и все хотел отвести от глаз мои намертво прижатые ладони.

Очнувшись и остервенело массируя точки на руках, я все боялся, что он сдуру вкатит мне какое-нибудь быстродействующее. У него наверняка имелось.

– Ничего. У меня бывает. От свежего воздуха.
– Я сообразил, что продолжаю говорить ерунду.

"Синестезия - смешение в мозгу данных, поступающих от внешних рецепторов. Характеризуется невозможностью пациентом адекватно воспринимать, оценивать и реагировать на окружающий мир".

Я не мог саркастически не посмеяться сквозь боль: что-что, а точные формулировки - это по нашей части. Название-то подобрать я могу...

Сквозь уходящий звон в ушах я вдруг услышал, как голос Кролика произносит размеренно, будто метроном:

– Вспышка. Цветы. Дорога. Зеленый газон. Вспышка.
– Пауза и по новой: - Вспышка. Цветы. Дорога. Зеленый газон. Вспышка.
– Пауза.
– Вспышка..

А, ну-ну, подумал я. Гипнотизер хренов. Старайся. Меня даже отпустило скорей, чем я думал.

Проклятый Кролик! Проклятое виски! Как я мог забыть, как теперь действует на меня алкоголь? Даже в детских, "пионерских" дозах.

Я не знаю, что со мною происходит, что стало происходить со мной здесь, в Доме. Усилилось многократно, так вернее будет сказать, ибо кое-какие вещи происходили и прежде. Касались краем. Слышались отголоском. И только тут, в затерянном в тверских лесах доме, что с самого моего первого взгляда сделался для меня Домом с большой буквы, охватили меня, убежавшего, и сам я не знаю теперь, так уж случаен ли был мой смятенный выбор тогда, почти четыре года назад.

Забытый кордон с продающимся домом я нашел в западной части области, в заболоченных моховых лесах. Отсюда вытекали крошечные ручейки, чтобы потом стать настоящими реками, расходящимися к трем морям. Сюда не вели проходимые дороги. В топь уходили деревни с одной-двумя бабками, и осинник, такой густой, что не протолкнуться, толщиной с руку, пробивал уходящие вслед за деревнями брошенные узкоколейки. Впрочем, уж для Тверской-то, обжитой и обустроенной области, это, конечно, было редкостью, я понимал. Но именно здесь мне открылась за годы нехитрая истина, что вовсе не обязателен необитаемый остров за тысячу миль. Что медвежьи углы, где можно относительно полно забыть о роде человеческом, находятся на удивление неподалеку. Что так просто, оказывается, если не порвать, то до предела истончить связующие нити.

Настигшая синестезия расщепляла вкусы на запахи, а звуки на цвета Я уже не говорю о зрении. Вдруг я делался способен считать волоски на крыле мухи или заставить заднюю стенку комнаты в Доме уехать за горизонт. Слышал собак в ближайшей (без магазина, пять километров) деревне, потом "железку" за девять, а там, глядишь, смог бы уловить тайные беседы в Кремле. Если бы только сумел предварительно отсечь сумасшедший грохот мышиных пробегов под полом и вообще разделить весь этот клубок...

Это было исподтишка. И всегда наверняка. Обостряющееся в геометрической пропорции восприятие мгновенно переводило едва возникшую прекрасную картину в непереносимую для мозга, и он отключался, благословение природным предохранителям. И горний ангелов полет, и дольней лозы прозябанье...

Мне оставалось лишь надеяться, что Кролику с присными его пока что не известны эти мои новые качества. Ведь он прибыл сюда вовсе не за этим.

– Возьмите на полке вторую лампу, зажгите. В этой сейчас кончится керосин.

Кролик повиновался. Керосина у меня вообще немного, но черт с ним, после сегодняшней ночи, думаю, мне тут больше не жить.

– Когда, говорите, пленочку-то отсняли?

– На прошлой...

– Вранье! Я три недели от Дома ни на шаг. А вот дней двадцать или чуть более того, снег еще не сошел, приходил ко мне мужичок-охотничек, да. Просил помочь с застрявшим "шестьдесят шестым". Я еще подумал - что я ему, трактор? Это ж надо, по самую кабину вездеход уделать только затем, чтоб выманить меня на целый день. И помог же я. По уши в ледяной глине притащился, как не простыл только. А откопал.

– Заплатили они?

– Ага. На хлеб хватило. Я как раз недели четыре хлеба не ел.

Закончив возиться с лампой, Кролик обошел комнату по периметру, позаглядывал во всякие углы. Ободрал отставший кусок обоев возле печки, по-хозяйски сунул в общую кучу растопки. Потрогал ходики на стене, отбрасывающие тень. Я не заводил их с момента вселения: зачем?

– Представляю, как вы намучились с переездом.

– Да было-то... Три десятка коробок с книгами, чемодан. Да что на себе.

– Да-да, я знаю, - рассеянно покивал он.
– И еще ваш письменный стол. Двухтумбовый такой, старинный. Кстати, где он?

– В первую зиму у меня тут был военный коммунизм.

– В смысле?

– Ну, тогда тоже топили мебелью. Дров не было.

– Гм, я полагал, живя в лесу...

– Лес - это еще не дрова. Тем более - сухие дрова.

Я невольно вспомнил, как лежал под пошедшим "не туда" срубленным огромным стволом. В сапоге от сорвавшегося в последний момент топора хлюпало, а в башке шальная мысль: если не выберусь, лисы первым делом обгрызут уши и щеки, у живого даже. Три недели потом не мог вздохнуть с поломанными ребрами, замерзал в нетопленом Доме, и вокруг - ни дровины сухой, два месяца дождей, "гнилая" осень. Моя первая осень тут... Вон там это было, в двух десятках шагов позади Дома, да.

Кролик повел бровью, а я подумал, что знаю, как по-латыни "заяц". "Кролик" не знаю, а "заяц" - вспомнил. "Лепус", вот как. Лепус асфальтус, нате вам. Мы же обозвать всегда сумеем.

– Я что-то не заметил на корешках книг знакомой фамилии, - сказал Кролик, стоя ко мне спиной.
– Или они тоже... жертвы военного коммунизма?

Вот это был еще один настоящий вопрос! И задал-то он его с этакой видимой иронией, чуточку как бы панибратствуя. Мол, мы-то с вами понимаем.

...Как же, как же, читал, читал! У меня вообще все ваше, что издавалось, собираю вас, да, хе-хе... Очень! Особенно это... "Снег". Нет, "Пурга", ну что-то в этом роде. Это - да! А чего ж сами на полочке не держите, как же так? Да я бы на вашем месте...