Орлеан

— Мастопатия, — вынес диагноз Рудольф Валентинович, равнодушно поглядев в окно.

— Это смертельно?

— Не сомневайтесь, — сказал хирург.

— И что же мне теперь делать?

— Есть одно верное средство. Идите за мной.

Он бросил ей блузку и открыл дверь в маленькую комнату.

— Вот этот старик — мой отец. Он еще дышит, но скоро, наверное, перестанет. Обмойте его пролежни, постирайте простыни, накормите. Картошку чистить умеете?

Девица отрицательно мотнула головой.

— А макароны сварить можете?

Она снова мотнула головой.

— Почему?

— Это трудно, — ответила девушка. — Нужно ведь воду налить, реально…

— Да, — согласился Белецкий. — Реально работать невыносимо. Что же вы тогда можете?

— Ничего, — призналась девушка.

— Ответ принят, — смирился Рудик. — Вот это называется яблоко. — И он показал ей зеленое «семеренко». — А вот это — терка. И трите. Туда-сюда, туда-сюда…

Девица машинально повторила показанное ей движение. Из терки брызнула на тарелку прозрачная жидкость.

— Это картошка. Очистите ее от кожуры. Кладите в кипящую воду и ждите дальнейшего размягчения.

— И что потом?

— А потом — полное исцеление, — ответил врач. — Это — новейшая терапия, известная еще со времен праведного Ноя. Не сомневайтесь… — Он легонько хлопнул ее по бедру. — В праведном Ное, во всяком случае…

Ему вдруг показалось, что люстра над головой как-то странно дернулась, встав по отношению к полу не перпендикулярно, а зависнув под острым углом…

Белецкий равнодушно про себя отметил, что, по-видимому, сходит с ума.

3

Поднималась сухая буря. Со стороны степи налетело горячее дыхание поверженного Голиафа, от которого холодело внутри. Ветер был такой силы, что старые пистолеты на бензоколонке дрожали и лязгали на своих искусанных шлангах. Бился кусочек шифера, отлетевший с крыши, и за рваные шиферные крылья, оживавшие в непогоду, один казахский поэт назвал этот город Шиферодвинском.

Рудольф Валентинович запахнул воротник пиджака и, прижимая его рукой, чтоб из него не выпорхнуло холодное сердце, обогнул здание бензоколонки, зайдя с торца туда, где располагался морально-нравственный роуминг перепиленного пополам экзекутора.

Вывеска над конторой была снята. Дверь, как в эвакуацию, оказалась заколоченной.

Рудик поглядел в просвет между досками. Он увидал пустую комнату и клетку, в которой совсем недавно сидела мятежная Гиневра. На письменном столе были разбросаны бумаги. Из телефонной розетки торчал обрывок кабеля.

Сзади раздался мужественный скрежет советского мотора. Хирург оглянулся. К бензоколонке подкатила непотопляемая «копейка», продавленная, ржавая и вечно живая назло европейскому автопрому.

— Бензин есть, начальник? — спросил у него водитель, высунувшись в окно.

— А его здесь отродясь не было… — Рудольф зачем-то снял заправочный пистолет, направив себе в висок.

— Тогда чего ты здесь стережешь?

Белецкий пожал плечами.

— Иди домой, — посоветовал ему водитель. — Сейсмологами предсказано землетрясение в Казахстане. Наверное, и до нас докатится.

— Когда?

— А я почем знаю? Может быть, завтра…

— Довезешь до частного сектора? — попросил его Рудик, бросив пистолет и заставив его качаться на резиновой кишке.

— Садись. — Шофер неохотно открыл дверцу своей «копейки».

Он не любил подвозить незнакомых людей до частного сектора. И до общественного тоже не любил. Он не знал Белецкого как профессионала, потому что в Крещение сидел в ледяной проруби единственного в городе пресного источника и никогда не болел. Внук же, наоборот, когда его насильно загоняли в зимнюю воду, чихал и кашлял.

Машина взревела, как самолет, и со скоростью насекомого полетела, оступаясь, в частный сектор.

— Чем занимаешься? — поинтересовался шофер, чтобы скрасить недлинный путь.

— Людей разрезаю, — ответил хирург и тем самым прервал дальнейшие вопросы.

Дорога прошла в молчании. У Лидкиного дома испуганный шофер сам открыл ему дверь и даже не попросил положенного ему полтинника.

Ветер здесь дул тише. Белецкий обратил внимание, что шавочка Дериглазовой, трусливая и субтильная, стоит у своей конуры и истошно лает, не решаясь в нее вползти. Рудольф Валентинович не осмыслил сего явления в голове, не произвел синтеза внешне разорванных друг с другом событий и, взойдя на крыльцо, постучал в дверь дома.

— Кто там? — тревожно спросил из-за закрытой двери сын Лидки.

— Это дядя Рудик. А мама дома?

— Мамы теперь нету, — сказал маленький Леша, по-прежнему не открывая двери.

— Где ж она?

— А у тебя конфета есть? — осведомился малыш. — С косточкой…

Голос его задрожал от слабой надежды.

Белецкий задумался, но потом понял, что мальчик имеет в виду. Полез в карман пиджака и вынул из него конфету «Рафаэлло» в полупрозрачной обертке, которые часто таскал с собой, потому что ему их дарили. Лешка приоткрыл дверь, наблюдая за действиями гостя. Жадно содрал обертку и запихнул деликатес в рот, закашлявшись и словно боясь, что конфету у него отнимут.

— Она в конуре, — сказал он, раскусывая орех.

— Не понял.

— Моя мама теперь в конуре живет, — объяснил мальчик.

Рудольф Валентинович пожал плечами, потому что был ко всему готов. Спустился с крыльца и, осторожно подойдя к будке, постучал по крыше кулаком. Собака, стоявшая рядом, перестала лаять и тоскливо посмотрела в глаза хирурга.

— Оставьте меня, ради бога, в покое! — раздался из конуры истеричный голос не слишком дорогого человека.

— Это ты, что ли, Лид?.. — пробормотал Рудольф как можно более удивленно.

Наклонился и заглянул в круглое отверстие. Там в темноте он заметил скрюченную фигуру, которая лежала на боку, поджав острые колени.

— И как тебе здесь… не дует? — нашел он с трудом подходящие слова.

Рудольф Валентинович имел в виду, конечно же, погоду, которая с каждым часом наливалась гневом и грозилась жахнуть кулаком по столу.

— Шел бы ты отсюда, — сказала ему душевно Лидка. — Ни видеть, ни слышать тебя не могу.

— И я себя тоже, — согласился с нею Рудольф.