Орленев

гедия сострадания, если найти для нее язык искусства, способна

задеть новую аудиторию — очень важное наблюдение для сомне¬

вающегося Орленева. А сравнивать его игру с игрой Москвина

трудно *. Театр — это не тотализатор с обязательным выигрышем

при обгоне, здесь может и не быть победителя в соревновании,

* Юрий Соболев все-таки сравнил, и получилось у него так: «Сила

очарования Орленева в Федоре не в москвинском постижении стиля и

духа эпохи, не в москвинской лепке тончайших черточек, а в смелой и яр¬

кой актерской игре на двух резко очерченных душевных гранях: на прос¬

тоте, скорее даже простачестве Федора и на том, что можно было назвать

«голосом крови», на той наследственности, которая «царя-пономаря» пре¬

вращала в грозного сына царя Ивана Васильевича».

потому что у каждого актера своя особая художественная за

дача. После спектакля на сцене в торжественной обстановке ему

вручили грамоту о присвоении звания заслуженного артиста Рес¬

публики.

Другое событие 1923 года было связано с задуманной Орлене-

вым книгой воспоминаний; дирекция Госиздата отнеслась сочув¬

ственно к этому замыслу и даже юридически оформила отноше¬

ния с ним. Позже он писал в отрывке, не вошедшем в мемуары,

о том, как приятно ему было «запечатлеть на бумаге» все пере¬

житое, и радостное и глубоко трагическое, и в процессе записи

своих воспоминаний он как бы «очищался в самом себе и даже

к лучшему и светлому перерождался». Писал он быстро, сразу

начисто, без помарок, но с перерывами, длившимися месяцы и

даже годы. В периоды, когда Орленев усиленно работал над кни¬

гой, уезжая на гастроли, он ставил условие, чтобы играть «в три

дня один спектакль», все остальное время он отдавал «своему

теперь любимому делу, само о себе все искренно и правдиво го¬

ворящему». Так в эти «годы итога» нашла выражение его потреб¬

ность в самопознании.

Были у него в эти годы и яркие художественные впечатле¬

ния, и среди них — московские гастроли Сандро Моисеи (1924—

1925). С немецким трагиком его не раз сравнивала русская кри¬

тика, указывая, например, на то, что, кого бы ни играли эти ак¬

теры, они всегда играли и самих себя. Поглядеть в такое зер¬

кало было заманчиво. Неожиданный интерес вызывала и биогра¬

фия Моисеи, он был военным летчиком во время первой мировой

войны и, кажется, даже побывал во французском плену. Среди

знакомых Павлу Николаевичу актеров были в прошлом люди

разных профессий: инженер и псаломщик, нотариус и пожарный,

но летчик — это нечто новое и очень современное. Несколько ве¬

черов подряд Орленев, по словам Дальцева, ходил на спектакли

Моисеи. Он смотрел «Эдипа», «Живой труп», «Привидения» и

«Гамлета».

Наибольшее впечатление па него произвел Гамлет — в скром¬

ной черной бархатной куртке с отложным белым воротничком,

частный человек, в гораздо большей степени представляющий

свою идею, чем свое время и среду, «отбросивший плащ и шпагу

и опростившийся до какой-то комнатности», как писала современ¬

ная критика. Орленев играл Гамлета иначе и не согласился бы ус¬

тупить в этой роли свои «мочаловские минуты». Он готов был спо¬

рить с Моисеи, но не мог не признать последовательности, изяще¬

ства и гармонии в его игре. Искрение, с грустью он сказал

Дальцеву, его постоянному спутнику во время этих гастролей:

«Куда уж мне! Какая техника! Какая мастерская игра!» и. Его

Гамлету, тоже не декламационному, при всей героичности как раз

не хватало гармонии. Не стоит ли ему вернуться к этой старой

роли? Он испытал чувство, которое не раз испытывал в прошлом,

когда сталкивался с такими актерами, как Станиславский и

Дузе,— может быть, попытаться и мне?

Какие странные закономерности бывают в театральном деле!

Есть города, где легко заслужить успех и само имя Орленева на

афише приносит сборы и доброжелательные отзывы газет. И есть

города, где к нему относятся почему-то придирчиво и он не знает,

что ждет его — овации или равнодушие зала и выпады критики.

С таким скрипом проходили его гастроли в Петербурге и Киеве

в десятые годы. В Петербурге это еще можно было понять, там

на рубеже века он сыграл свои лучшие роли, и после Федора и

Карамазова ему не прощали не только погрешностей, но и рядо¬

вой, будничной, непраздничной игры. А в Киеве? Почему по по¬

воду Освальда, роли, принесшей ему мировую известность, там

появилась разгромная статья, беспрецедентная по тону? Почему

в Одессе или Вильно у него всегда аншлаги, а в Киеве сборы не¬

устойчивые и очень разные, хотя преданных его искусству зрите¬

лей и здесь достаточно. Неужели причина в недоброжелательстве

критики? Но ведь пишущих о театре там много, и есть среди них

люди, которым дороги его роли.

И вот он бросает вызов судьбе и в конце февраля 1924 года

приезжает в Киев, где объявлены его гастроли с участием мест¬

ной труппы.

На этот раз, хотя репертуар Орленева был старый, публика

принимает его с трепетом и почестями. «В успехе Павла Нико¬

лаевича было что-то строгое и серьезное» 15,— пишет в своих об¬

ширных неопубликованных воспоминаниях киевский актер тех

лет Н. Лунд. И дело не только в физической стойкости Орленева,

в том, что, несмотря на возраст (как раз во время этих гастролей

ему исполнилось пятьдесят пять лет — не так мало при «его об¬

разе жизни»), он уверенно справляется с молодыми ролями, почти

не прибегая к гриму. Дело в нравственном потрясении и в чувстве