Орленев

тиранта, и письма шли к нему по такому адресу: Плотникову для

Орленева. Теперь, на пятьдесят четвертом году жизни, у него

наконец был свой адрес, без предлога для — Москва, Каретный

ряд (дом, где и поныне живет его младшая дочь Надежда Пав¬

ловна). Только обстраивать квартиру ему было недосуг, он опять

уехал на гастроли. Быт Орленева в эти годы — от новоселья

в актерском доме до юбилея в Большом театре — хорошо отра¬

зился в его письмах к жене.

Письма эти чаще всего невеселые. Нэп с его рыночными от¬

ношениями коснулся и сферы искусства. Возродилось антрепре¬

нерство с его духом барышничества, обострилась конкуренция:

«Театры берутся с боя. Расплодилось столько студий, коллекти¬

вов, «Павлиньих хвостов», опер и опереток, что найти заработок

даже Орленеву очень затруднительно»,— пишет он жене. Все го¬

няются за новинками и ищут в театре приятности и услады,

у него репертуар старый, и никакого бальзама в его игре пет,

как нет и твердости в его положении. Иногда сборы бывают боль¬

шие, но чаще средние, а то и такие, что не окупают расходов.

«Судьба бьет и преследует, бывают же такие полосы в жизни...

Я отказываю себе совершенно во всем, но это временное испы¬

тание, и ты будь тверда и покажи себя настоящей женщиной и

матерью, которая от неудач не падает духом». Если дела в бли¬

жайшие дни не поправятся, придется Шурочке продать часы,

браслет и плюшевую шубу, которую он купил ей в прошлом

году. И все-таки унывать не следует, ведь им бывало много, много

хуже. «Перетерпим, на то мы и люди». Вскоре полоса неудач

в том же Тифлисе сменится «большим художественным успехом».

Фортуна изменчива, с этим он легко мирится и теперь, хотя труд¬

ней, чем в молодости. Но вот что его постоянно угнетает — это

актеры, о которыми он должен играть.

«Труппа, и в особенности актрисы,—неважные»,—пишет он

из Симбирска, недавно переименованного в Ульяновск (1924год).

«Ольгин очень скверно играет Порфирия и не помнит ни одной

мизансцены в «Царе Федоре». Идешь на спектакль, точно тяже¬

лый воз везти» (Омск, 1925 год). Это бесславное партнерство

убивает его, и он подолгу ведет репетиции давно игранных и пе¬

реигранных пьес. И актеры, даже если они закоренелые ремес¬

ленники, подтягиваются: конечно, переделать их трудно, но ка¬

кое-то впечатление ансамбля порой складывается. Он обламывает

«этих монстров», они терпят и даже не ропщут, поддавшись его

обаянию, такту и таланту педагога. Талант этот открылся у него

поздно, но теперь хирургия и врачевание на репетициях привле¬

кают его порой даже больше, чем игра в спектаклях. Его ре¬

жиссерские замечания немногословны, он показывает: жалко

улыбнется, вздрогнет и вскинет голову, как Мармеладов, или изо¬

бразит царскую стать Ирины в «Федоре», или вполтона сыграет

за Митю и Грушеньку объяснение в Мокром, и т. д. Женщин он

показывает с такой же легкостью, как и мужчин, может быть,

даже легче.

Иногда бывают у него и счастливые актерские дни. «Работаю

вовсю, чувствую себя хорошо, посылаю тебе вырезки из газет...».

Он радуется, что его фантазия не иссякла, что он нашел новое

для Освальда, которого сыграл больше тысячи раз. «Тем плат¬

ком, что на шее, в третьем акте я до боли скручиваю бессозна¬

тельно левую руку, чтобы отвести куда-нибудь боль от затылка, и

эта деталь всех захватила», в том числе и его не слишком чут¬

ких актеров. «Я так счастлив этим». Такие благословенные дни

случаются редко, очень редко. Письма Орленева знакомят нас

с его нелегкими буднями предъюбилейных сезонов. Но некоторые,

и притом очень важные, события его жизни не отразились в до¬

шедших до нас письмах. А эти события внесли свет и смысл в су¬

ществование обремененного заботами гастролера.

Он плохо запоминал даты и не путал только дни рождения

своих дочек — в августе 1923 года родилась Наденька, его семья

разрасталась. Ко всем другим датам, равно как семейным, так и

театральным, Орленев относился с равнодушием и, если бы не

заботливые друзья, не вспомнил бы, что в октябре 1923 года ис¬

полнится четверть века с того дня, как он в первый раз выступил

в роли царя Федора в Петербурге у Суворина. Московские теат¬

ралы увидели в этой дате достойный повод для чествования Орле¬

нева: скромный юбилей в преддверии большого общероссийского.

12 октября в театре на Большой Дмитровке он сыграл свою ко¬

ронную роль, волнуясь больше, чем когда-либо. Он понимал, что

москвичи, привыкшие за те же двадцать пять лет к Федору —

Москвину, встретят его с настороженностью. Выдержит ли он

это испытание? Ведь на премьере 1898 года он нашел для исто¬

рического сюжета А. К. Толстого современное преломление, и

зрители в его Федоре узнали интеллигента конца века. А теперь,

после всего, что произошло в России, девяностые годы ушли в та¬

кую туманную даль, что его искусство может показаться неснос¬

ным анахронизмом.

Усп.ех у него был большой. Даже Эм. Бескин, осудивший

пьесу Толстого как политический манифест русского либерализма

с куцей программой конституционных реформ, признал, что

в «том гуманитарном уклоне сострадания, в каком мы видели

пьесу на юбилейном спектакле, она жива только изумительной

игрой Орленева и иного оправдания не имеет». Игру Орленева

он назвал виртуозной, ювелирной, «огромным, почти классиче¬

ским образцом определенного сценического стиля» 13. Значит, тра¬