Орленев
Шрифт:
И хотя это притворство тяготит юношу, он искусно ведет двойную
игру и в назначенный час убивает герцога. Но смелая попытка
насилием подавить насилие оказывается совершенно бесцельной.
Она бесцельна прежде всего для судьбы Флоренции, потому
что силы республиканцев слишком слабы, разрозненны и не под¬
готовлены для того, чтобы использовать критическую ситуацию,
создавшуюся после убийства Александра Медичи; к тому же
скандальная репутация Лорензаччио не внушает к нему доверия —
кто
смену старому тирану приходит новый, ничем не лучший. Траге¬
дией кончается это единоборство с насилием и для самого Лорен¬
заччио. Он так долго и с таким увлечением притворялся, что
в. конце концов маска становится его сущностью, и, по выражению
Г. Брандеса, он «делается всем тем, чем прикидывался» 10. Силь¬
ный и оригинальный ум, при всем его безграничном честолюбии,
когда-то ставивший перед собой возвышенные задачи, он теперь
постыдно унижен. Лорензаччио чувствует себя заурядным убий¬
цей, который расправился с другим убийцей; не тираноборцем,
а, говоря современным языком, вульгарным мафиозо. Мысль,
что он уходит из жизни «никем не понятый и всеми презирае¬
мый», более всего и мучает Лорензаччио. Орленев так и понял
драму Мюссе, вернувшись к старой и неизменно привлекавшей
его идее о ненадежности добра, если к нему надо идти путем зла.
В Театральном музее имени Бахрушина сохранился рабочий
экземпляр «Лорензаччио» с пометками Орленева11. По этой до¬
шедшей до нас последней, уже послереволюционной сценической
редакции пьесы мы можем судить об отношении актера к своей
роли. Повторилась уже знакомая ситуация: в двойственности ге¬
роя, поначалу пугавшей Орленева, он в какой-то момент увидел
источник и смысл трагедии. Заступничество и сострадание было
в самой основе его искусства, много позже он говорил американ¬
ским газетчикам, что для него всегда заманчиво за туманами и
неприглядностью истории найти скрытый «луч света». Так, сквозь
искаженные черты Лорензаччио он разглядел его незаурядную
личность реального человека своего времени, к которому природа
была расточительно щедра и чья судьба сложилась самым бес¬
славным образом. Вот почему, играя эту романтическую роль, Ор-
ленев остерегался парадности и костюмиости, которые по тради¬
ции сопутствовали всякой исторической драме, да еще итальян¬
ской, да еще связанной с домом Медичи... Вопреки такой наряд¬
ной рутине Орленев искал для Мюссе жизненного тона, и в дни
репетиций «Лорензаччио» усердно посещал ресторан на Большой
Морской, где собиралась не очень многочисленная и очень разно¬
шерстная итальянская колония в Петербурге. Солидные анти¬
квары, учителя музыки, скромные инженеры-строители, потомки
когда-то знаменитых художнических династий,
еще более скром¬ные служащие банков и фирм и т. д. очень мало что могли ему
дать для понимания национального типа флорентийца XVI века.
Но какие-то характерные интонации голоса, какие-то живые же¬
сты он подметил. А дальше вступало в силу его воображение.
В конце концов он постигает тайну: все сводится к тому, что
в груди его Лорензаччио как бы поселяются два человека и их
сосуществование с первой минуты омрачается неприязнью и
враждой. Ритм этого сосуществования очень изменчив. Есть
сцены, где Лорензаччио так входит в роль насильника и грязного
сводника, что для благородного мстителя уже не остается места;
волна цинизма, по жестокости не уступающего свидригайлов-
скому, захватывает его, и он весь отдается своему зловещему ли¬
цедейству. Так, например, проходит первая встреча с герцогом,
где потерявший всякую узду комедиант с упоением говорит об
«утонченном аромате» распутства в «атмосфере детства». Сцену
эту Орленев охотно опускал, несмотря на то, что по логике сю¬
жета она была необходима. И есть сцены, где наружу выры¬
ваются его затаенные чувства и он не должен скрывать своих
намерений, хотя быть откровенным до конца он и тогда не ре¬
шается. Как дорожит он этими минутами призрачной свободы и
с каким ожесточением фехтует с бретером Скоронконколо (начало
третьего действия), готовясь к убийству герцога. В этих и некото¬
рых других сценах два человека в образе Лорензаччио живут как
бы попеременно, сменяя друг друга, а самые сильные сцены драмы
те, где две враждующие сущности героя Мюссе образуют некий
симбиоз и живут одновременно.
На этом принципе совместности были построены два его зна¬
менитых монолога — накануне убийства и в ночь самого убий¬
ства, в которых, по словам В. Дорошевича, Орленев достиг «по¬
истине трагического подъема, глубокого, потрясающего» 12. Мне¬
ние это не было единодушным. После суворииской премьеры среди
критиков раздавались голоса, что играет Орленев по-своему хо¬
рошо, но до силы и могущества, обязательных в трагедии, под¬
няться не может. Дорошевич не согласен с этой критикой: «Да
откуда же Лорензаччио взять могущество?» — спрашивает он.
«Срывающийся голос, истеричный тон как нельзя более подхо¬
дят, как нельзя лучше рисуют» надорванного, исстрадавшегося
героя Мюссе, который больше не верит в себя и в свой подвиг.
«В этом тон трагедии — Врут, который истерически плачет». Воз¬
можно, что такое понимание трагедии не согласуется с традици¬
онной поэтикой, но разве оно не соответствует некоторым особен¬
ностям духа той мятущейся и не определившей своей позиции