Орлиного цвета крылья

– Идите обедать, Анна Егоровна, – прошипел гендиректор. – А не то…

– Вы меня уволите, – прошептала Аня. – А я не боюсь, вот, – она даже тихо хихикнула.

Филатов смотрел на нее, как ястреб на цыплёнка. Да что за характер, – в который уже раз подумал он. И ведь с виду – одна мягкость и нежность. Скромная, светловолосая, сероглазая. Миленькая, но не красавица. И довольно плотная фигура скрыта под простым темно-серым костюмом. Ничего в ней нет от охотницы за мужскими черепами, не похожа она и на старую деву. Но он чувствовал Силу. Он чувствовал внутренний огонь, скрытый за простой внешностью. Она никогда не пыталась провоцировать его, и если бы не он сам, она просто работала бы за своим столом, варила без лишних слов прекрасный кофе, ела в общей столовой и вечером уезжала на автобусе домой. Но раз за разом, вот уже в течение месяца какой-то бес заставлял его делать набеги на эту скромную крепость. Даже Мила, его очередная большая страсть, начала чуять неладное и в прошлый раз попыталась прощупать почву: заявилась напрямую к его секретарю. Анна Егоровна перенесла неожиданную бурю спокойно и с достоинством. Только потом очень вежливо попросила его улаживать дела со своими девушками самому, что привело его в неописуемую ярость. Хотя её правоту он не мог не признать. И теперь вот она стоит перед ним и храбро улыбается, хотя тонкие пальцы вонзились в ладони. Красивые пальцы… ногти коротко подстрижены, никакого маникюра. Филатов вдруг понял, что именно такие пальцы ему нравятся – простые и естественные, как у ребенка.

– Идите, идите, – он внезапно успокоился. – Не уволю я вас ни за что. Даже если сами попросите. Сходите к Петру, ему будет приятно.

Она улыбнулась. Просто и открыто.

– Хорошо, Михаил Иванович. Обязательно схожу.

Аня вышла из приемной, стараясь унять колотившую ее дрожь. В коридоре никого не наблюдалось, и она побежала к лифту со всех ног, мечтая только об одном – вырваться отсюда на свежий воздух.

День был хмурым, море – серым с редкими белыми барашками, но ветер приятно холодил разгоряченную голову. Аня не накинула куртку, и кожа на руках покрылась пупырышками. Она сделала короткую дыхательную гимнастику и почти успокоилась. Хотя глаза все равно наполнились слезами. Аня сморгнула их, не растирая, чтобы не покраснели глаза. Сморгнула еще и еще.

– Это ведь ненадолго, – прошептала она сама себе. – это ведь мне зачем-то нужно. Зато я построю свой маленький домик. И никто, слышите, никто не помешает мне больше жить так, как я хочу. Чтоб вы треснули все с вашей системой, и ты, Филатов, в первую очередь! – она в сердцах пнула маленький камушек. Море едва не зацепило ее шипящей волной, и Аня словно опомнилась.

– Прости, Вселенная, – она посмотрела вверх, в серо-молочную пелену облаков. – Ты знаешь, я тебя люблю, – она почувствовала знакомую теплую волну в груди, и боль стала понемногу таять. – Я сама выбрала себе судьбу. И я все равно счастлива!

Улыбаясь сквозь слёзы, она обхватила себя руками и медленно пошла вдоль линии прибоя.

Она шла, и воспоминания окутывали ее прозрачной пеленой, смешиваясь с горько-соленым запахом Великого океана…

… – Шире! Растягивай пальцы! Ещё! Ещё, я сказала!

Сухой щелчок линейки. Попало по костяшке, и игла боли пронзила руку. В горле собрался тугой горячий ком.

– Я не могу больше, Анна Георгиевна…

– Куда ты денешься! – побагровевшая от злости учительница музыки схватила ее за руку и растянула непослушные, занемевшие детские пальцы. – А как ты думала, села и заиграла Чайковского? Работать!

Ненависть, желчная, совсем не детская, обида, острая, горячая… Ненавижу эти дурацкие клавиши… эти идиотские гаммы… эту дуру учительницу… этой бы линейкой по ее высокомерной роже… Опять нажалуется маме, и мама будет её ругать, говорить ей, что она бесталанная и ленивая… а потом мама расплачется, и это хуже всего, лучше линейка и гаммы, чем когда плачет мама…

… – Эй, Анжелка, да ты совсем пить не умеешь, как я погляжу! Поди, и травку ни разу не курила?

Это Колька, впрочем, в миру гордо именующийся Нико, выпускник-одноклассник ищет ее руку своей влажной ладонью, а она почему-то глупо хихикает и неумело отпихивается. Темно, визжит во всю мочь стереосистема, безумно и хаотично чиркают по полу световые полосы, дергаются в пляске и улюлюкают темные фигуры пьяных одноклассников. Выпускной… А потом Колька увлек ее куда-то в подсобное помещение. Тускло и тревожно тлеет наспех сделанная папироса, в голове расползается мутная дурь… А потом… потом… нет, лучше не вспоминать… никогда…

… – Мама!

– Сопля! Дерьмовка! Я трачу на тебя столько денег! Я нанимаю лучших учителей, будь они неладны! Вся в папашу, такого же дерьмеца!

– Я даже не видела никогда этого папашу! – кричит Аня, юная Анжелика, изо всех сил, отчаянно борясь с желанием накинуться на мать, плеснуть в нее ледяной водой, чтобы та хоть чуть-чуть протрезвела, чтобы перестала все это говорить…

– Папашка твой – продюсер грёбаный нашей студии грёбаной! – завизжала мать.

Аня похолодела. Попятилась, опустилась на диван.

– Егор Ключевский… – понимание стрелой пронеслось в голове.

Мать вдруг осознала, что все-таки проболталась. Она явно растерялась, алкоголь не давал собраться с мыслями. Но сказанного не воротишь.

– Вот почему ты стала известной, – испуганно глядя на мать, пробормотала Аня. – Вот откуда твоя слава…

Удар был столь силен, что у Ани потемнело в глазах, а щека тут же онемела.

– Дура!.. – разъяренно зашипела мать, блистательная и обожаемая поклонниками Танита, похожая сейчас на драную злую кошку из мокрой подворотни. Просто Татьяна Сергеевна. Просто несчастная, одинокая, сбившаяся с пути женщина, родившая когда-то ненужного ребенка. – Что бы ты понимала, идиотка! На большую сцену можно попасть только одним путем! Став чьей-то подстилкой!

Танита, звезда сцены и кумир молодежи выбежала из комнаты, наткнувшись на косяк и грохнув дверью так, что по ажурному дверному стеклу побежали трещины.

Щека болела. Аня плакала. Беззвучно и очень горько. Она любила мать несмотря ни на что. Но только что был развенчан её собственный последний кумир. Точно так же, с грохотом и звоном бьющегося стекла.

… – Скажите, девушка… – Аня устало прислонилась к толстому стеклу вокзальной кассы. – Куда можно дальше всего уехать из Москвы на поезде?

Темноволосая симпатичная девушка-кассир с подозрением уставилась на нее. Но Аня пьяной не была, хотя под глазами залегли глубокие тени.

– Думаю, во Владивосток, – ответила та осторожно. – Девушка, вам нехорошо? Может, проводить вас в медпункт?

– Нет-нет, со мной все в порядке, не беспокойтесь. Есть билет до Владивостока на завтра?..

Как хорошо, что дует прохладный морской ветер…

Оставим прошлое прошлому.

Нет никакой Анжелики, маркизы ангелов. Есть Анна, впереди у которой Вечность.

Когда Аня вернулась в приемную, замёрзшая и опустошенная, она обнаружила на своем столе коробку конфет «Рошен» и маленькую смешную игрушку – длинноногого жирафа с глазами, собранными в кучку. На коробке лежала записка, набросанная знакомым убористым почерком: «Нижайше прошу прощения за недостойное поведение вашего начальника. Он вообще-то парень ничего, но с заскоками большого босса. Работа его совсем испортила. Кушайте и наслаждайтесь! Жираф Филя.»

Почему стало так тепло? Может, отопление включили раньше времени? Аня погладила пальцем смешного жирафа. В груди стало совсем горячо, на щеках расцвел румянец.

– Нравится вам мой помощник? – Аня вздрогнула от неожиданности, подняла глаза и увидела Филатова, который стоял в проеме своего кабинета и наблюдал за ней.

– Михаил Иванович… вам вовсе…

– Нравится? – в его голосе появилось знакомое упрямство.

– Очень, – она не смогла сдержать робкой улыбки. – Он на вас похож.

Филатов мягко рассмеялся, и у нее по спине побежали мурашки. Как редко он так смеялся! Это не было привычным недовольным фырканьем, язвительной насмешкой или усталым невеселым смехом слишком занятого человека. Это был теплый, уютный… домашний смех. На секунду Аня представила его под цветущей яблоней, обнимающим маленького сына, и у нее перехватило дыхание. Картинка была столь яркой и живой, что слова сами слетели у нее с языка: