Орлий клёкот. Книга вторая

— Никакой обороны. Только вперед. Подкрепление сейчас направляю вам.

Направил. Но уже с явным сомнением: нужно ли так спешить с вводом резервов? Поразмыслив, решил предложить командиру поправку к его решению:

— Резерв первой очереди введем, а со второй очередью повременим. Не такое, как мы предполагали, начало. Придержим силы, пока не появится полной ясности.

— Не станем ли потом локти кусать? Могли развить успех, а не развили.

— Возможно. Вполне возможно. И все же предлагаю не спешить. Подождем. Поглядим, как у соседей дела пойдут.

— Отменить приказ по армии? Приказ фронта?! Рокоссовского приказ?! Это, батенька мой, не в нашей власти.

— А мы и не будем отменять. Не станем только давить на полки.

Сделка с совестью. К тому же опасная. Доложит в армию комдив об этом предложении — головы не сносить. Да, Богусловский вполне понимал величину своего риска, тем более что прежде с комдивом им не приходилось тесно общаться, не мог он, значит, верить ему, как самому себе, и шел на риск вполне осознанно, ибо не видел иного разумного выхода. Если головотяпно продолжить наступление, от полков останутся рожки да ножки, и что его, Богусловского, карьера, его благополучие, жизнь его, наконец, по сравнению с жизнью сотен бойцов и командиров! Молодых, сильных, которым, если по-умному, бить и бить врага. Непозволительная расточительность — терять кадровый состав дивизии и уповать затем на молодое, едва-едва обученное пополнение.

Молчал комдив. Колебался. Очень колебался. И Богусловский, почувствовав это, попытался дожать:

— Отец мой, генерал, учил нас, братьев: не подсуден ни молве людской, ни чести, ни совести командир за погибших в сражении солдат. Командиру награды дают за победу. Жертв не считают. Но правом посылать людей на смерть командир просто обязан пользоваться осмотрительно. Чтобы остаться честным перед самим собой, чтобы не скребло душу кошачьими когтями сожаление о содеянном.

Молчал комдив. Не поднял даже головы от карты, будто не для него слова начштаба. Он все слышал, он все понял, но он сам не рабфаковец, устоялось у него понимание и своих прав, и своей ответственности за жизнь людей — не ему выслушивать нравоучения, у него своя голова на плечах.

Случилась, таким образом, совершенно противоположная реакция той, на какую надеялся Богусловский, и дело чуть вовсе не испортилось. Обида и упрямство — никудышные советчики в ответственном решении, какое предстояло принять командиру дивизии.

Еще целых несколько минут молчал комдив, сосредоточенно изучая карту. Наконец поднял голову. Взгляды их встретились. Взгляды честных командиров, честных людей.

— Будь по-твоему.

Разумность риска подтвердилась уже на следующий день, когда прояснилось небо, поднялась на крыло вражеская авиация, объявились новые фашистские части и упрямо принялись контратаковать. Те пограничные батальоны и роты, которые отбили прежде для себя удобные к обороне рубежи, оказались в большом выигрыше. Они спешно переоборудовали немецкие доты и дзоты, траншеи и встретили врага дружным огнем, сами же несли малые потери и от налетов вражеской авиации, и от артиллерийско-минометного огня. Тем же, кто оказался на распутье, туго пришлось. Артиллерию бы им в помощь, минометы подбросить, только стволов в распоряжении дивизии не великое число, но, главное, снарядов и мин счетно. А та техника, которая хоть и в малых количествах, но все же прибывала, вступала в бой неуклюже, словно с завязанными глазами, — не получалось должного взаимодействия пехоты с боевой техникой. Спасение пехоты, стало быть, в одном: штыки наперевес и — вперед. На господствующие высоты. Вчера их не осилили, сегодня, когда жареный петух клюнул во весь клюв, одолели. Усыпав, правда, склоны своими телами.

Но тем, кто прорвался сквозь ливневую смерть, кто достиг цели, стало легче. Для них и резерв оказался впору. Сковырни попробуй их теперь оттуда! Стреляют пограничники метко, пулям сами не кланяются, а штыковых ударов им ли бояться! Встала дивизия, мертвой хваткой уцепилась за отвоеванный рубеж. Никто уже не вспоминал о Дмитровск-Орловском, хотя никто наступления не отменял. Отчего и случались взаимные контратаки, после которых ничего не менялось: и фрицы и пограничники оставались при своих интересах, только снежная белизна еще больше пятнилась бездвижными бугорками.

Предать земле погибших возможности не имела ни одна, ни другая сторона.

Бесцельность подобных кровавых зуботычин становилась все более очевидной, и передан был приказ по армии: прочно удерживать занятый рубеж. Ни шагу назад.

Наконец-то!

Утихомирились и немцы. Фронт задремал. Только штабу от этого не стало спокойней: он анализировал первые бои, он готовился к новым, более умелым и, стало быть, более удачным. Прорех, какие надлежало латать, оказалось куда как много. Личная отвага и мужество не есть главное качество командира в бою — важно еще и умение руководить войсковым боем. Значит, командиров нужно учить. Пока затишье. К тому же прислали в дивизию проект нового Полевого устава, в котором уже учтен был опыт войны. Хорошее подспорье для переучивания пограничников в пехотинцев, чтобы стали они настоящими царями полей. Сутками не спал Богусловский, готовя методические разработки по всем видам боя, по организации взаимодействия с другими родами войск, которых подходило все больше и больше, уставал настолько, что даже, когда и выпадал досуг, не мог заснуть; по нескольку дней кряду не писал писем ни Анне, которая жила теперь в Москве с отцом, ни сыну с невесткой, понимая, какое беспокойство у них от его молчания, — он, привыкший к титаническим нагрузкам на границе, работал здесь, на фронте, на пределе своих сил, ибо все для него самого было во многом ново и даже непривычно.

Но удивительны эти самые пределы. Все вроде бы расписано по часам и минутам, а вдруг рождается новая идея, и, если она захватила, на ее воплощение находится и время, и силы. Богусловскому идея снайперской охоты показалась заманчивой, и он тут же принялся формировать дивизионную школу снайперов. И в самом деле, чего ради сидеть в натопленных блиндажах, словно не на фронте ты, а на отдыхе, плакаты же в это время призывают: «Папа, убей немца, или он убьет меня и маму!»

Многое сделал в те недели затишья штаб дивизии, и все это дало добрую отдачу: счет убитым гитлеровцам исчислялся вначале десятками, а потом и сотнями; дивизия хорошо подучилась и встретила июльское наступление немцев умело, лишь сжалась пружинно, а, выдержав вражеский натиск, распрямилась и вместе с другими дивизиями фронта погнала врага на запад, впервые не зимой, а летом. Только Богусловскому не пришлось жать посеянного, ему определила фронтовая судьба иную стезю. Не менее трудную, но менее видную, оттого не отмеченную всенародным признанием и почетом. Наоборот, та фронтовая работа, которой предстояло заниматься Богусловскому, вызывала у людей более неприязни, чем уважения. Кто о ней что в подробностях знал? А смотреть на нее со стороны действительно не очень увлекательно. И свершилась смена та весьма неожиданно и моментально.

Его никуда не вызывали. К нему приехали. Трибчевский и Костюков. Оба наделенные правами решать.

Встретил их Богусловский удивленно:

— Каким ветром? Если инспекция, прознали бы мы как-то, а тут полная неожиданность.

— По твою душу, — крепко пожимая руку Богусловскому, как старинному приятелю, добродушно ответил Трибчевский. — По твою душу.

— Неужто, Юрий Викторович, согрешил я что? — попытался отшутиться Богусловский, скрывая старательно возникшее недоумение и опасение. Ему никак не хотелось повторения дважды пережитого, давнего, но не забытого.

Но, кажется, нет нужды опасаться чего-то неясного: Трибчевский смотрит добро, улыбается. Постарел он. Сильно сдал. Седой совсем. Морщины у глаз одна на одной. А вот стройность почти прежняя. Едва лишь приметна нарочитость в выправке.

«Бодрится. Что ж, это правильно. Обабиться легче всего…»

— На сей раз не согрешили, — ответил за Трибчевского Костюков, поглаживая усы-колосья. — Прежде много задачек задавали…

— Простите, но мне казалось обратное!

— Ну-ну, полно, — по-отцовски остановил Богусловского Костюков. Добавил потом: — Пальца в рот не клади. Как и брат.

— Разве я похож на человека, способного откусить руку? — смягчаясь, вопрошал теперь уже без суровости во взгляде Богусловский. — Мне просто дорога честь. Незапятнанная.

— И нам дорога, — вмешался Трибчевский. — Вы, похоже, не знакомы. Прохор Прохорович Костюков. Потомственный, как и мы, Михаил Семеонович, пограничник. Только из рядовых казаков. С легкой руки твоего брата Иннокентия пошел в гору.

Богусловский слышал о нем. Костюков навещал отца, рассказывал тому и о дореволюционной службе Иннокентия, и о бое с контрабандистами, что случился из-за предательства поручика Левонтьева, и о совместной поездке для доклада о делах пограничных на Алае. Костюков был всегда желанным гостем у Богусловского-старшего, знал все о Михаиле, самым решительным образом вставал на его защиту в злосчастные для него дни, и вмешательство его, солидного работника Управления погранвойск, выходца из рядовых казаков, имело немалый вес.

Такой, какие довольно часто встречались Михаилу Богусловскому: грубоватое мужицкое лицо, основательная твердость осанки широкого в кости мужчины, и только усы необычные, торчат остисто пшеничными колосьями, да глаза беспечно-веселые, не соответствующие серьезности момента.

«От чрезмерной уверенности в себе», — определил Михаил Семеонович и был почти прав. Добавить бы только: от смышлености и храбрости уверенность та — не от зазнайства и верхоглядства. Оттого и выделил Иннокентий из всех выбранных перед боем в Алайском пограничном гарнизоне взводных именно его, Федора Костюкова, на вид совершенно бесшабашного молодого казака. Михаилу же Богусловскому смышленость Костюкова была еще неведома, поэтому беспечность во взоре приехавшего к нему начальника воспринимал он, по меньшей мере, недоуменно.