Орлы и голуби

Отец оплакивал Абрама, оплакивал старую дружбу.

— Какой прок в паровом отоплении и жирной курятине, если голодает душа?

— А за душу надо бороться, — возражала мама. — Голодное брюхо не такая уж добродетель, иначе людям пришлось бы вечно голодать, чтобы оставаться добрыми!

Отец отмалчивался. Страшная пустота терзала его сильнее, чем чахотка. Он завидовал матери, восхищался ею и в то же время сердился на нее. Почему она не чувствует себя несчастной, как он? Он никак не мог простить ей этого.

До процесса Сакко и Ванцетти мне не приходилось решать, на чьей я стороне. Но мамино негодование заразило и меня. А потом я узнал, что и в Америке есть люди, разделяющие ее чувства. Мальчик из моего класса однажды выкрикнул на уроке:

— Все это подстроено!

Учительница возмутилась, но возмутило ее не готовящееся убийство двух невинно осужденных, а школьник, усомнившийся в «справедливости старших». Она глядела на него с такой яростью, что я в страхе подумал: «Папа прав».

Но тут вскочил Галахер, коренастый, курносый, решительный.

— Они невиновны! — убежденно заявил он. Мисс Копке попыталась его припугнуть, но мой ирландский однокашник стоял на своем. — Они невиновны, это убийство! — твердил он, к ужасу всего класса.

На перемене мы все окружили Галахера. Для большинства это была всего лишь детективная история с убийством. Но некоторых услышанное задело. То, чему учат в школе, оказалось ложью! Галахер знал все подробности этой истории. Мы слушали, потрясенные. Убийство в Америке, и совершают его не преступники, а самые непогрешимые из всех — судьи!

— В пятницу на Юнион-сквер состоится демонстрация, — объявил Галахер.

— А что такое демонстрация? — поинтересовался я. Галахер снисходительно поглядел на меня. Я смутился и в то же время разозлился. Имею я право не знать, в самом-то деле?!

— Люди соберутся на площади, чтобы помешать им убить Сакко и Ванцетти, — пояснил он.

— А как помешать? Как? — спросил я, надеясь услышать какие-нибудь магические слова, но он ответил лишь уклончивым:

— Увидишь, увидишь.

И я решил увидеть. Более того, решил помочь. Как на крыльях летел я домой и всю дорогу, точно заклинание, твердил это необыкновенное слово «демонстрация».

Я ворвался в дом, желая поскорее сообщить радостную весть.

— Мама, — задыхаясь, вымолвил я, — Сакко и Ванцетти не казнят.

— Кто тебе сказал?

Мама была вне себя от счастья. Но папа отнесся к моим словам скептически. Не поторопился ли я с выводами? Тогда я выложил секрет, о котором проведал в школе:

— В пятницу будет демонстрация, мама, слышишь? Демонстрация!

У мамы вытянулось лицо. Она-то ожидала чуда! Но тут же она приободрилась. Демонстрация! Американцы, совсем как русские, не желают мириться с несправедливостью!

— Где, Миша? — спросила она.

— На Юнион-сквер! В пятницу. Так сказал Галахер.

— Галахер… Галахер… — повторила мама и бросила на отца многозначительный взгляд. — Ирландский мальчик… Видишь, Иосиф? Ирландский мальчик!

Неужели папа и теперь не поверит, что сердце Америки живо?

Но на папу это не произвело впечатления. Более того, он упрекнул маму:

— Маня, зачем ты забиваешь ему голову бреднями? — И обернулся ко мне, словно желая оградить меня от горькой правды. — Погляди на него, Маня. Он готов отдать свою коротенькую жизнь человечеству. Ради кого? Ради людей, которые поклоняются всемогущему доллару! «Я», «мне» — вот они, американские местоимения. Боже, помоги ему, если он забудет «я» ради «мы»!

Глаза у отца были такие печальные, что я даже обиделся. Ну чего он так волнуется? Сейчас не волноваться надо, а радоваться, как мама.

И мама поняла главное.

— Радоваться надо, Иосиф! — И она с нежностью посмотрела на меня. — У мальчика есть сердце! Иметь сердце и бездействовать — что может быть ужаснее! Это медленная смерть! — Она замолчала, по-прежнему не сводя с меня взгляда. — Я хочу, чтобы наш сын не просто жил, а жил как человек. — Мама укоризненно поглядела на отца: — Ты же знаешь, как холодно в Америке, Иосиф. А чтобы согреть других, надо загореться самому! — Она помолчала. — Я не меньше твоего желаю Мишеньке добра и счастья. Но я хочу любить его не только как сына, но и как хорошего человека. Понимаешь, Иосиф?

Отец ничего не сказал, но я чувствовал, что он не согласен. Почему их любовь такая разная? Почему существует такая пропасть между знанием и действием? Дело тут не в добре и зле. Ведь они оба добрые. Но не могут же оба быть правы!

Тогда кто из них прав? Хорошо бы мама! От отцовского «мира как он есть» я в испуге отшатывался. Сколько ни нагревай батареи, его не согреешь!

В пятницу, когда я вернулся из школы, мама встретила меня с заговорщическим видом.

— Мы идем на Юнион-сквер, — решительно заявила она. Глаза ее сияли.

Юнион-сквер! Какое хорошее название для площади, где произойдет это великое сражение! Туда стекаются, соединяясь, реки добра! Интересно, сколько нас соберется на площади? Сколько Галахеров там будет?

Пока мы ехали в подземке, мама преобразилась, помолодела, она словно вновь очутилась в России. С гордостью рассказывала она о других демонстрациях, о чудесной, вдохновенной молодежи, что боролась за правду и справедливость и бестрепетно встречала царских казаков.

— Люди, Мишенька, везде одинаковы, особенно рабочие люди. Когда делается или допускается что-то дурное, причина только одна: они не понимают. Но когда они поймут — о-о, когда они поймут!.. — Глаза ее светились уверенностью и любовью. Как непохоже это было на папину растерянность! Вспомнив о нем, я приуныл, хотя перед этим настроение у меня было приподнятое.

— Почему папа такой печальный? Почему он так трусит?

— Потому, что он любит тебя, — ответила мама. — И потому что боится жизни. Нет, нет, он не трус. В России он не боялся. А в Америке боится! Он болен, устал, телом он здесь, но душой все еще в России. — Глаза ее увлажнились. — Есть люди, для которых домом может быть только родная земля. — Лицо ее стало грустным, отрешенным. — Покидать родину ужасно, даже если натерпелся там несправедливостей. Когда расстанешься с родиной, что-то в тебе умирает. Оживаешь лишь тогда, когда слушаешь родные песни и вспоминаешь счастливое прошлое.

Значит, мама тоже тоскует по земле своей юности!

Но внезапно ее лицо просветлело.

— Нельзя жить одними воспоминаниями, это не жизнь. А здесь, в Америке, жизнь так и кипит.

После этих ее слов я тоже повеселел.

— Это еще не Юнион-сквер? — спросила она так, словно на Юнион-сквер должна была решиться ее судьба.

Прочитав название станции «Юнион-сквер», я разочарованно вздохнул. Обычная станция! А я-то ожидал неоновых огней, чего-нибудь отличающего это историческое место. Но хоть неоновых огней там и не оказалось, мы почувствовали, как наэлектризована толпа, валом валившая из поездов подземки. Люди собирались вокруг красных знамен и транспарантов с надписями на разных языках, в том числе и на русском — мама сразу же это углядела.