Орнамент
Шрифт:
— Но ты не можешь запретить мне поехать сейчас.
— Не могу, если ты поедешь сам по себе, но ведь у тебя даже билета нет. Всего хорошего! — она зашла в вагон. И вскоре показалась в окне. Она смеялась.
Смеялся и я. Поезд тронулся. Я замахал ей рукой. И действительно сам себе казался смешным.
Снова все шло по-прежнему. Ледяной ветер мчался по улицам, свистел в ветках деревьев и телефонных проводах, стучал в ворота и бился в окна, наскакивал на прохожих, возле молочной подхватил пустой бидон и долго катал его; насыпал в него снегу. Но в комнате было тепло, стоял аромат чая, и нам не хотелось даже выглядывать на улицу. В такие
Часто я думал об Эве.
Мне хотелось признаться в этом Йожо, но я опасался, что мой слишком большой интерес к его двоюродной сестре он истолкует по-своему, и это приведет к недоразумениям и ссорам. Эва занимала в его жизни важное место. Отношения между ними, — ведь Йожо никогда ни с одной женщиной не встречался, — были такими особыми, что я порой чувствовал себя третьим лишним. От этого ощущения меня не могло избавить даже расположение Эвы ко мне, тогда еще, возможно, напускное. Ничего плохого пока еще не случилось, но я уже предчувствовал, что рано или поздно Йожо станет мешать мне, а я буду мешать ему.
Лучше бы мне было не расставаться с Иренкой! С тех пор как мы перестали с ней дружить, я не был ни на одном концерте. Нужно было бы подождать ее возле автобуса и все еще раз объяснить: послушай, девочка, не глупи, ты же прекрасно знаешь, что между нами ничего такого не произошло. А я уже по ночам не сплю… Хотя это неправда. Зачем мне ее обманывать? Я думаю о ней все меньше и меньше, зато все чаще думаю об Эве. Йожо про это не знает. А я не хочу ничего скрывать от Йожо, Эва, всего тебе хорошего! Меня ведь ждет дипломная работа. Зачем мне еще подружки? Но я со всем справлюсь. Вспомню о чем-то далеком, что в другое время вряд ли бы вспомнилось.
А потом вечером, да и в следующие дни, когда на улице дул ветер и швырял в форточки снег, а в комнате уютно попыхивала печка, и стоял аромат липового чая, мне хотелось поговорить с Йожо об Эве; чем чаще мы о ней говорили, тем интереснее казались нам эти разговоры, иной раз уже после полуночи или перед рассветом Йожо приходилось закрывать наши дебаты: — Надо ложиться спать. Боже ты мой! Я совсем забыл про французские слова, а ты хотел перечитать еще раз «Рыжую телку»…
Но разговаривали мы и потом, в постелях, с выключенным светом. Я говорил Йожо, что, наверное, пора мне уже собрать воедино все свои записи по Кукучину. На это потребуются одна-две недели, потом возьму взаймы у кого-нибудь пишущую машинку…
Тут мне пришло на ум, что, наверное, Эва тоже умеет печатать на машинке и могла бы мне помочь, но вслух я это не сказал. Вместо этого намекнул Йожо, что не отказался бы и от его помощи: — У меня уже все продумано, но, кажется, недостает какой-то изюминки. Профессор, наверно, будет доволен, но не знаю, получится ли заинтересовать его моей работой всерьез. Сейчас мне даже кажется, что сама тема не очень-то мне подходит. Лучше было бы выбрать что-нибудь из межвоенной литературы.
Йожо сам предложил свою помощь: —
Если ты мне в этом хоть немного доверяешь, возможно, я буду тебе чем-то полезен. Кое в чем помогу. Я же все равно от нечего делать твоего Кукучина вместо тебя перечитал.— Знаешь, пожалуй, я бы от твоей помощи не отказался. Любая идея, пусть самая крохотная, мне бы пригодилась. А то кажется, что в моих рассуждениях нет никакой изюминки. Может, достаточно было бы что-то изменить в форме, как-то немного приукрасить.
— Завтра и начнем, — сказал Йожо. — Покуда меня видишь, слепоты не бойся!
Но мы так и не начали. Поскольку утром мне нужно было идти на занятия, а потом, кто знает, что на меня нашло? Я отправился на главный железнодорожный вокзал, сел в поезд и поехал в Трнаву. Мне вдруг захотелось встретиться с Эвой.
Уже в поезде я сообразил, что сделал ошибку, Йожо наверняка на меня рассердится, ведь я не предупредил его, хотя дал себе слово ничего от него не скрывать. Но разве я утром мог знать, что в обед мне захочется уехать, да еще именно в Трнаву? Я действительно этого не знал, так ему, наверное, и объясню, скажу прямо, что мне захотелось увидеть Эву. Только вряд ли ему это понравится. Иногда даже кажется, что он немного ревнует. Ну и пусть! Какое мне дело, я же не собираюсь быть каким-то преподобным святошей, могу встречаться с кем захочу!
В Трнаве я с Эвой не встретился, хотя вечером долго стоял возле института, где она училась, время от времени отходил и бродил неподалеку по переулкам, но всякий раз, когда из здания кучками высыпались студенты, снова приближался к дверям и с тоской глядел на каждую группку: может быть, это ее соученицы! Может быть, это тоже заочницы.
Я уже продрог, а потому поспешил на железнодорожный вокзал, сел в прокуренном зале ожидания, но и там меня колотила дрожь. Я пошел в вокзальный ресторан и заказал себе чай с ромом.
И это меня согрело! Но только я немного пришел в себя, как заметил за окном на остановке автобус, автобусы ведь останавливаются в некоторых местах прямо возле железнодорожного вокзала, что весьма разумно, люди хотят успеть пересесть с поезда на автобус или с автобуса на поезд. Это, конечно, не везде, но в Трнаве так оно и было! Вскоре должен был подойти мой обратный поезд до Братиславы, но тут как раз подъехал автобус, привез и вытряхнул из себя пассажиров, а на остановке его ожидали промерзшие люди, которые, в свою очередь, хотели в него войти, и я вдруг очутился среди них, сунул кондуктору мелочь и сказал: — До Брусок!
Но дома я Эву не застал. Она ушла заниматься к подруге, как сказала, поздоровавшись со мной, ее мама.
Я слегка погрустнел и хотел спросить, где живет эта подруга, ведь искать-то я умею, наверняка найду и их.
Но сперва Эвина мать хотела порасспросить про Йожо, а порасспросив, сказала, что здесь, дома, канальщики, то есть, ее муж, Эвин отец, да еще дядюшка Гергович, два лучших колодезника в трнавском крае, на всей трнавской равнине, и что я мог бы пока посидеть с ними. А Эва придет с минуты на минуту.
На улице уже темнело. А канальщики сидели за кувшином горячего красного вина. Дядюшка Гергович пригласил меня к столу, опередив Эвиного отца: — Иди-ка сюда, приятель! Иди, выпей с нами горяченького! Когда ты был тут в прошлый раз, мы еще говорили про эту Уйгелиху, про орнаменты и трещотки и про то, как черт хотел ее изнасиловать, когда она продавала перо, ей-богу, мы тогда от души похохотали!
— А что с ней такое?
— Да ничего. Но мы тогда здорово посмеялись. Иди, выпей с нами. Горячего. Ведь на дворе-то холод.