Осада

В этот момент его оторвали от размышлений, подошедший доложил о готовности, сообщил, что отряд из парка Горького будет выступать на позиции напротив Центрального дома художника через двадцать минут. Гранатометы раздали, выстрелов к ним поднесено полторы сотни, должно хватить.

– С гаком, – согласился Тихон. И отошел, чтобы отдать распоряжения, но за ним проследовал Кондрат. – Что еще? – недовольно обернулся он.

– Как же… младенец, – облизывая пересохшие губы, прошептал дьяк. – Ведь надо же что-то сделать.

– Да что сделать, воронка уже там. Так что молись за всех, все польза.

Кондрат окоченел от новости, Тихон снова отошел, Микешин попытался следовать за ним, но Настя его оттащила.

– Не надо, лучше попробуй помолиться, – прошептала она. – Хотя бы за него, маленького, – губы Кондрата невольно задрожали, он помолчал и резко развернувшись, снова подошел к Тихону, тот как раз по карте объяснял диспозицию их небольшого, человек в сорок отряда.

– Вы оружие будете раздавать? – нежданно спросил он. – У меня есть пистолет, я могу за себя постоять, а вот многие из тех, кто за вами побегут, навряд ли. – Тихон посмотрел на него молча, но кивнул.

– Разумеется, уже раздаем. Твой знакомый умеет с Калашниковым управляться или так побежит? – он уже усмехнулся в ответ. Микешин подозвал Лисицына, услышав про автомат, он коротко кивнул.

– Стрелял на учениях.

– Все вы так говорите, а потом спрашиваете, как магазин менять. Автомат и три магазина каждому, довольны, отец дьякон? Так молитесь уже.

В этот момент со стороны Серпуховской площади началась беспорядочная стрельба, послышались разрывы гранат, после чего в ход вступила артиллерия. Тихон выругался негромко.

– Вот ведь, …, ни с кем ничего невозможно согласовать. И что теперь?

Он повернулся и довольно равнодушно, почти прогулочным шагом, пересек Ленинский проспект, изувеченный бесчисленными воронками. Оттуда донеслись его хрипловатые команды, распределявшие заглавные и второстепенные роли в предстоящем действе. В темноте забегали неясные тени, подсвечиваемые отдаленными зарницами пожаров в стороне площади Гагарина, да ясными звездами, бездушно глядящими с небес. Кажется, движение заметили на той стороне, оттуда донеслись прерывистые автоматные очереди, им ответили, сквозь трескотню, Борис услышал слова Тихона о группе в парке Горького, с которой нет связи, после чего снова бухнул выстрел, снаряд разорвался невдалеке от Горного института, в стороне Серпуховской тоже началось сражение, Тихон отчаянно махнул рукой и выстрелил вверх, давая понять, что прорыв начался.

Сутки ушли, время перевалило заполночь, и вместе с первыми мгновениями нового дня, в направлении кордонов на Якиманке ушли один за другим дымные следы от выпущенных гранат. Грохот сотряс мир, в ответ орудие успело выпустить свой заряд ненависти, разворотивший крышу дома один дробь два по Ленинскому, и в то же мгновение взрыв накрыл его, высветив в мельчайших деталях танк, стоявший за бетонными блоками, ныне снесенными гранатными зарядами. Новая порция гранат с шипом вылетела и устремилась в направлении Большой Якиманки и Житной улицы, не прошло и секунды, после окончания разрывов, в руки Бориса всунули автомат и кажется два запасных магазина, Тихон скомандовал своим бойцам «за мной!» – а на той стороне кто-то поспешно выпустил осветительную ракету, разом превратившую ночь в день на всей Калужской площади. Где мимо памятника Ленину, на удивление не тронутому, уже бежали десятки людей, стреляя на ходу из автоматов, останавливаясь и выпуская заряд из подствольного гранатомета, а следом за ними устремились уже сотни, с оружием или без, спеша преодолеть открытый участок. Когда он высветился, многие из беженцев, получивших оружие, застыли на месте, промаргиваясь, пытаясь осмотреться, этим и воспользовался пулемет и несколько десятков автоматов, изливших вихрь пуль в замерших людей.

Рабицы давно не было на пути, только три воронки от гранат, площадь предстала на удивление чистой, пробежать которую – от силы минута. Но эту минуту ведь еще надо пережить. Под шквальным огнем, под разрывами гранат, уже летящих в сторону нападающих, под струями двух огнеметов, заработавших с обеих концов Якиманки, и выбрасывавших пламя на полсотни метров, выжигая всех, приближавшихся к укреплениям.

В этот миг ракета, догорев, погасла. Откуда-то сверху, прочертив новые дымные трассы, в завалы и доты ударили новые залпы гранат. У Лисицына заложило уши, кровь ударила в голову, насыщенная адреналином, пронеслась по всему организму, разгоняемая бешено заработавшим сердцем, он рванулся вперед, следом за всеми, в кромешной ад бойни, увлекая за собой Настю, крича ей о единственной возможности, преодолеть площадь. До следующей ракеты.

Они влились в толпу, снова бросившуюся вперед, едва только темнота стала их союзницей, плохо вооруженную, почти не соображающую, изрядно выкошенную стрельбой, и мечтающую общей массой своей о скорейшем прекращении этого безумного испытания, многие еще бежали обратно, многие, разбегались в стороны, по ним так же велся огонь, кажется, с обеих сторон, те, кто бросался вперед, с перепугу принимал их за противника, кто-то прыгал с путепровода в тоннель, надеясь там найти пристанище, а в это время, со стороны парка Горького, началась такая же беспорядочная стрельба, протянулись дымные шлейфы от первых запоздалых выстрелов гранатометов, и отвлекающий отряд, только сейчас перешел в наступление.

Настя не сопротивлялась Борису, возможно, она поняла необходимость немедленных действий, а может, доверилась чутью Лисицына. Или слепой удаче, которая вела ее столь долгое время и не отпускает и поныне. И кажется, не намерена отпускать, она вцепилась в рукав куртки Бориса и побежала следом; рядом разорвалась граната, забрызгав ее асфальтовой крошкой, она не обратила на нее ни малейшего внимания.

Следом за ними, будто связанный с этой парой невидимой нитью, бросился Кондрат, он и прежде, в первых рядах готов был бежать под огонь противника, искренне надеясь не то на чудо, не то на знамение свыше, на что-то, долженствующее помочь ему, вывести из тупика, словно весь этот бой, весь кошмар бойни предназначался лишь только для того, чтобы отметить собой момент истины. В спешке он позабыл о пистолете, и вспомнил о нем лишь сейчас, когда пробежал первую сотню метров – что-то мешало, билось в кармане пиджака Опермана, пиджак был чуть велик, и карманы очень глубоки, как раз для ГШ-18; только так он вспомнил о пистолете, выхватил, чуть замешкавшись и побежал дальше. У памятника Ленину он уже нагнал парочку.

В этот момент новая осветительная ракета поднялась на сотню метров над их головами, опять превращая ночь в день на тридцатисекундный отрезок. Грохот автоматов стал оглушающим, пули засвистели, зазвенели под ногами, впиваясь в металл, застонали, взвизгивая, рикошетируя по сторонам, люди вокруг него падали, рушились, затем снова вставали, уже медленные, безразличные ко всему, и снова падали, скошенные плотным огнем защитников Якиманки, в эти мгновения, когда глаза, враз ослепнув от вспышки нового солнца, стали потихоньку привыкать к нему, он увидел Тихона, уже успевшего вскарабкаться на танк, вскрывшего люк и с хриплым криком, ярости и ликования, засаживавшего туда весь магазин до последнего патрона, автомат стрелял ровно три с половиной секунды и замер. Тихон сорвал его, вправил новый и продолжая стрелять, на сей раз веером с танка, крикнул, чтобы ему нашли Серегу немедленно. И спрыгнул. Снова перезарядил магазин, в это время к нему подбежал какой-то боец, чужак, не раздумывая он полоснул тому по горлу примкнутым штык-ножом. После чего свет снова погас.

Все это виделось Кондрату калейдоскопически, отрывками безумных видений, наслаивающихся одно на другое за доли секунды, выхватываемое с одной, с другой стороны, впечатываемое в память и медленно оседавшее там, столь неспешно, что следующий фрагмент успевал настигнуть предыдущий и примкнуть к нему, образуя ком умалишенных воспоминаний, особенно последнее – когда снова вспыхнул свет, уже чуть дальше, в районе Житной. Серегу бросили в ноги Тихону, тот поднялся на колени, пытаясь говорить, лицо его было разбито, вокруг свистели пули, грохотали разрывы, шум стоял кромешный, чудо, что Кондрат слышал каждое слово, произнесенное Тихоном. Жуткое чудо, ибо Тихон произнес:

– Я же сказал, вырву сердце, – и с маху всадил штык автомата в грудь Сереги, крутанул его по часовой стрелке, выламывая ребра, а затем, поднял мертвое тело на штыке и бросил на танк, после чего запустил в кровящую плоть руку, нащупал – все это заняло всего несколько секунд, но растянулось для Микешина на минуты – и выдернул сердце, еще трепещущее, еще пульсирующее, еще живое. И с всхлипом, жадно вкусил его.

Казалось, треск автоматных очередей и уханье орудий враз смолкло. Тихон медленно жевал кусок, потом выплюнул, с харканьем, презрительно, раздавил сердце тяжелым берцем: