Осенние дали

Почему-то взгляд Андрея Ильича приковал ястреб: распластав могучие крылья, бурый хищник плавно кружил над лесом, зорко высматривая добычу — беспечную птаху.

XX

Вернувшись с Омутовки, Варвара Михайловна узнала, что в лагере был муж; косынка выпала из ее руки, всем существом овладело какое-то странное оцепенение. Может, и лучше, что они не встретились?

За обедом Варвара Михайловна почти ничего не ела, погруженная в тягостные переживания, не слышала обращенных к ней вопросов; мостовщику, страдавшему желудком, дала лекарство от бессонницы.

— Да вы не заболели? — с тревогой спросила ее Маря Яушева. — Посмотрите, у вас и ногти синие.

— Чепуха. Немного перекупалась.

Что, если она действительно заболела? Варвара Михайловна не удивилась бы этому. Она и в самом деле чувствовала себя отвратительно. Ей вдруг захотелось остаться совсем, совсем одной, ни о чем не думать. Неужели она такая безвольная? Варвара Михайловна очутилась в положении человека, который плыл на лодке через реку, вдруг упустил весло и оказался во власти течения. Что с нею творится? Ведь так недолго и до разрыва с Андреем.

Как-то Варвара Михайловна спросила себя: долго бы вспоминала она о весенней поездке с Молостовым в кузове грузовика? Безусловно нет. Обстоятельства вновь столкнули их, и вот она запуталась. Молостов упорно не оставлял ее ни на один день. Сегодня сам вызвался идти с женщинами на Омутовку; после купанья она принялась с тачечницами собирать ягоды — и он остался.

Еще в тот день, когда «медицинский» шалаш собирал грибы, Варвара Михайловна твердо решила не идти на свидание к реке и сразу почувствовала облегчение. Сейчас ей очень захотелось домой, к сыну, к Андрею. Что бы она только не отдала за возможность поехать сегодня после работы в Моданск! Она бы села на диван, на любимое местечко под фикусом, рассказала Андрею историю отношений с Молостовым, ничегошеньки не утаила. Почему до города так далеко? Пешком бы пошла. Осталась бы в семье на день, на два дня, на три, в поликлинике всегда можно достать справку о болезни. Да она согласна сейчас уехать хоть на Памир, хоть в якутскую тайгу, только бы не сидеть в этом ужасном, опротивевшем лагере!

Опустились июньские сумерки с зеленоватым, как бы немеркнущим небом, редкими, чистыми звездами. Над поляной в прямом бесшумном полете носились летучие мыши-вечерницы: они гонялись за мошкарой, с щелканьем хватали ее. У шалашей запылали костры из сухостоя, валежника, в котелках забулькала полевая каша, в золе задымилась печеная картошка. При свете двух керосиновых ламп лагерная редколлегия выпускала боевой листок. В стороне, у автомашины, толпились девушки и парни: это приехала работница областной библиотеки и раздавала желающим книги. Тут же на земле пристроились двое шахматистов: столом им служил широкий пень. У шалаша звонко переругивались две женщины; парнишка лет тринадцати, заливаясь хохотом, играл с приблудной собакой; бородатый плотник Порфишин старательно строгал из чурбака липы сапожную колодку.

Но вот с площадки, где на шесте развевался флаг, понеслись звуки баяна: заиграл «культурник». Раздался круг, в него вступила Клавдия Забавина и, победно поводя крутыми плечами, помахивая платочком, вызывающе блестя большими черными глазами, сделала выходку:

Пойду плясать, Начну дробью. И руками и ногами, А потом бровью.

Навстречу ей понесся Жогалев, ловко, отчаянно, звонко пришлепывая ладонями по голенищам сапог, выкрикнул скороговоркой:

Черевички мои, Стоптанные пятки, Я соскучился по вас, Милые девчатки.

Забавина задорно, с вызовом ответила:

Пускай говорят, Пускай злятся. Мои черные глаза Дыму не боятся.

Забавина поплыла, словно утица; Жогалев стал виться вокруг нее матерым селезнем. Вот она начала выбивать чечетку, поднимая отсыревшую пыль; шофер пустился вприсядку. Он переплясал заведующую столовой, весь потный, вызвал Варвару Михайловну.

На площадку Варвара Михайловна пришла лишь затем, чтобы узнать: не едет ли кто из шоферов в город? Если не в ночь, то хоть завтра с рассветом? Плясать ей никак не хотелось. Но и молодежь, и пожилые, приглашая, дружно захлопали в ладоши, легонько вытолкнули в круг. Русский народ умеет вдохновенно поработать, но любит и от души повеселиться, и уж тогда кто бы ты ни был, а «не гордись», уважь честное общество. Варвара Михайловна попросила баяниста играть пореже и вдруг легко, точно сдунутая ветерком, вылетела в круг, задробила ногами по притоптанной земле:

Ты играй, играй, гармошка, Разгони в поле туман, Чтобы сразу было видно, Где любовь, а где обман.

Все живее вздрагивали ее плечи, все выше взлетали каштановые локоны над ушами, И вот в гибких руках над головой вспыхнула газовая косынка цвета морской волны: освещенная костром, она принимала розово-дымчатые оттенки и то обвивала стан, то распускалась и трепетала по воздуху.

А на смену Камыниной уже выскочила новая пара.

И, танцуя, а потом стоя в толпе девушек возле баяниста, Варвара Михайловна все время ощущала на себе пристальный, зовущий взгляд Молостова. Он находился где-то в темноте, на краю поляны, но она чувствовала: техник сторожил каждое ее движение и, наверное, ждал, когда она выйдет из круга, чтобы напомнить о давнишнем обещании пойти в лес.

Варвара Михайловна демонстративно не замечала взглядов Молостова. К ней подбежала Маря, ласкаясь, взяла под руку.

— Как вы хорошо танцуете! — сказала она восторженно. — А я думала, вы спать легли. Сами говорили, что перекупались и нездоровится.

— Скоро и пойду, милочка.

— Идемте вместе. Я тоже хочу лечь пораньше.

«Экая назойливая!» Девушка вдруг стала неприятна Варваре Михайловне, и она отвернулась. Очевидно, это вышло резко. Маря замолчала, самолюбиво залилась краской. Немного постояв, она тихо пошла к шалашу и почти натолкнулась на Молостова. Дорожный техник даже не заметил ее: он, не мигая, смотрел в одну точку и нервно ломал в руках ветку. Маря проследила за его взглядом, как-то порывисто и удивленно вздохнула, точно подавляя легкое восклицание, и смешалась с толпой.

К Варваре Михайловне протиснулась девушка-тачечница:

— Ой, насилу нашла. Бежимте скорей.

— Что такое?

Оказалось, что обварил ногу один из землекопов. Варвара Михайловна поспешно бросилась в свой шалаш, схватила сумку с медикаментами.

У костра, болезненно морщась, сидел пострадавший. Нога у него ядовито покраснела, покрылась мелкими волдырями. Красно-золотистый огонь с шипением пожирал еловый лапник, белый пахучий дым валил необычайно густыми клубами, из тьмы возникал то ствол ближнего дуба, то шалаш — и словно проваливались. Вокруг собралось немало народа. Кто заканчивал поздний ужин, кто крутил самокрутку, кто отдыхал перед сном.

— Что же вы так неосторожно? — ободряюще сказала Варвара Михайловна, закатывая землекопу выше колена брюки с кальсонами.

— Сдуру, фельдшерица. Поторопился чайку испить, ну и… опрокинул.

Ожог был неопасный, так называемой первой степени. Готовя вату, бинт для повязки, крепкий темно-фиолетовый раствор марганцовокислого калия, Варвара Михайловна рассеянно слушала разговор у костра, видимо, общий и всех интересовавший.

— Я так скажу, — говорил бородатый Порфишин, стругая сапожную колодку. — Хорошие у нас законы, да не все. Вот, скажем, об разводах. Почему всегда женщина со всех сторон правильная? Что она: икона? Так и та вроде вот этой моей липовой чурки: деревяшка. Как развод, беспременно ей деток отдают. Слабый пол? Это когда-то было, а сейчас все равные, как рожь в поле.