Осенние дали

— А тебе завидно? — смеясь, сказала немолодая возчица. — При царе зато ваша сила была.

— Не отрицаюсь, была, — согласился Порфишин и поднял сапожный ножик, точно указательный палец. — Но теперь квиты? Стало быть, надо правильность соблюсти. Я, конечно, понимаю: баба, она рожает, мучается. Ну, а я чужой? Возьми мой случай: жена ушла к милиционеру и забрала обоих детей. О-бо-их! При чем же я остался? Вот с бородой, а сирота. Это в расчет принимать надо? А по-моему, так: кто отходит, рушит семью, тому ребеночка не давать, оставлять обиженному. Пущай он мужик, а воспитатель будет лучший, не загубит. Вырастут приличными людьми.

— Ты, Елисеич, сперва поноси его девять месяцев под сердцем, после и руки протягивай. А то сама роди, а вам отдай?

— Ишь куда хватила! Слышала присловье: не та мать, что родила, а та, какая выпестовала? Я горба не жалел, лишнюю копеечку выколачивал — и все в семью, будто в сундук, а теперь — лишний? Баба захотела уголька погорячей и выкинула, словно головешку! Не-е. Зябнешь у моей печки — ступай, но избу не студи, деток не трожь: они не твои и не мои, а с е м е й н ы е. Останутся с тем, кто семью соблюдает.

Смазывая землекопу место ожога раствором и накладывая повязку, Варвара Михайловна теперь внимательно прислушивалась к разговору у костра. Камынину поразило то, как он совпал с ее душевным состоянием. Что-то заставило ее поднять голову и посмотреть влево: костер стрелял золотыми, красными пулями, дрожала тьма, а за нею, если присмотреться, смутно, словно за немытым стеклом, виднелись черные верхушки деревьев в черном звездном небе. И в этой пахучей лесной темноте ей вновь почудились два пристальных глаза, близких, страшных и притягивающих: он. Уже здесь?

— Обидели тебя, бедненького? — звонко, с усмешкой, вызывающе произнес женский голос.

Варвара Михайловна быстро повернулась и увидела Забавину: чего это она тоже ушла с танцев?

Елисеич выжидающе поглядел на заведующую столовой. На трассе он загорел, лишь складки у глаз, на лбу оставались белыми, придавая ему особенно крепкий, здоровый вид.

— Вот беда, — продолжала Забавина. — Не дают вам, как в старое время, измываться над нашей сестрой. Мне мама рассказывала: родителю можно было и телушку пропить, и с вдовами, солдатками гулять, а ей — сиди дома и не пикни, а то сразу за оброть и на расправу. Время ваше было, да сплыло. Раз полюбила другого — и пойду с ним. Не век же с постылым маяться? Значит, раньше ошиблась.

— Ошибка с кем не случается? — ответил Порфишин. — Умный овраг перейдет — не свалится, а дурак на ровном месте нос расквасит. Стало быть, надо загодя глядеть, куда ногу ставить. Повернись опять к моей биографии. Аль бабу ко мне кнутом гнали? Аль на богатство польстилась? Так у меня, окромя коровенки, трех овечек, ничего и не было. Своей волей под кустом со мной обручилась, сама порог избы переступила, родной кровинушкой называла, а теперь семью рушить? Нет уж: выбрал дорогу и ступай по ней, нечего вилять по сторонам. Почему дуб так ценится? Аль камень, алмаз? Крепкие. И человек за стойкость уважается.

Плотника поддержали женщина-возчица, землекопы. Варвара Михайловна давно кончила перевязку, не торопясь сложила в сумку медикаменты; ей не хотелось покидать костер. Обратно она пошла вместе с пожилой тачечницей, как бы под охраной.

Вскоре туда же, на танцплощадку, от костра направилась и Забавина. Не успела она сделать и десяти шагов, как ее нагнал Жогалев, шутливо обхватил за плечи. Он был в праздничной рубахе, от чисто выбритого лица пахло тройным одеколоном.

— Ой, леший! — вскрикнула она, отстраняя его руку. — Напугал до чего. Сердце так и колотится!

— Дай попробую.

— Отстань.

— Это твое сердце, Клавочка, бьется навстречу моему. Ты ведь ко мне спешишь? А я к тебе. «Коли так, пошли гулять, время нечего терять». Видала, какие стихи складываю? Вернемся с трассы в Чашу, отнесу в районную газету, денег дадут на кружку пива.

Стоял Жогалев так, что загораживал Забавиной дорогу. Она пыталась обойти шофера — он вновь перерезал ей путь. Рот его улыбался, бесстыжие водянистые глаза, казалось, и во тьме светились, будто у кота.

— Чего прилип как муха? — засмеялась заведующая столовой.

— Сахарная ты.

— Женихаться, что ли, задумал? — с интересом спросила она. — Книжку в сберкассе завел?

— Вклад — дело секретное. Понятно? Будь спокойна, к людям не пойду занимать. Ты вот раньше палаткой заведовала, все кидала на счеты… да, спасибо, сняли, а не под стражу взяли. Скажи: не так? Я ж работаю честно, милиционер мне в свисток не сигналит. Выручу человека, подвезу, а он мне подкинет на ладонь. Где тут растрата, недовес покупателю? Ну, а коли канистру государственного бензина пережгу, то что за счеты по мелочам? При коммунизме откроют бесплатные универмаги, перестанем работать налево. Так что, дорогая, кто за меня пойдет — не прогадает.

Шофер сделал к Забавиной шаг.

— Не по тому адресу ударился, — строго осадила она, следя за его руками. — Хватит баловаться. Пусти, что ли.

Она решительно обошла его, но Жогалев вдруг крепко облапил заведующую столовой и влепил ей звучный поцелуй. Еще более звонкая пощечина была ему ответом. Забавина вырвалась.

— Съел? Я тебе не Дорка… лучше ей аккуратнее алименты плати. Шуток не понимаешь? Разыгрался, кобель.

Она почти побежала на звуки баяна. От удара Жогалев пошатнулся, зацепился в потемках за пень и чуть не упал. Он кинулся было за женщиной, да то ли увидел, что ее не поймать, то ли передумал по другой причине, но остановился, потер щеку.

— Недотрогу из себя строишь? — пробормотал он. — Все на Пашечку своего надеешься. Дуреха. Ему уже надоел черный хлебец, булочки захотелось. Ну да мы свое сорвем, не таких оглаживали.

И шофер повернул к машинам.

…«Охрана» не спасла Варвару Михайловну: дорожный техник оказался вслед за ней у шалаша.

— Ночь какая, — сказал он, глядя ей в глаза. — Варвара Михайловна, помните, что вы обещали в лесу неделю назад?

— Нездоровится мне, — сказала она почти враждебно.

— Я с н о в а буду ждать.

Она вернулась на танцплощадку, смешалась с толпой, показывая Молостову, что не хочет находиться рядом с ним. «Неужели он не понимает: тогда на грибах я просто хотела отвязаться от него. Кажется, немного выпил». Варвара Михайловна отыскала одного шофера, другого: никто из них в Моданск не собирался. Внезапно возле баяниста она опять увидела те же глаза.

«Пойду, — вдруг, холодея, решила она и, казалось, на мгновение потеряла ощущение времени. — Что это все Маря смотрит, точно следит? Фу, какие мысли противные». Взгляд Варвары Михайловны машинально уловил среди девушек знакомое, горделивое и словно настороженное лицо Клавдии Забавиной и, будто не заметив его, скользнул дальше. «Я ведь не к речке. Здесь, возле лагеря. Раз уж дала слово. Надо сказать ему, что пора с о в е р ш е н н о прекратить». Она с какой-то отчаянной решимостью выбралась из толпы.