Осенний блюз

Кстати, о Ромео и Джульетте. В великом произведении юноша находился в таком же возрасте, как и наш герой, ему было шестнадцать лет (Ивану пятнадцать), Джульетте, как и Вере, без двух недель четырнадцать, и никто не порицал их за любовные отношения. Почему же тогда...

Поэтому ничего удивительного, что, сидя за партой, наш Ромео метался между различными решениями: он то хотел видеть ту девушку и хотел наладить с ней отношения, то боялся этого, его кидало из холода в жар. Небесная любовь, которую он так ждал, на которую так надеялся, оказалась совершенно не такой, как он думал, и он не был готов к ней (а кто готов?).

Урок проходил своим чередом. Зоя Михайловна проверила домашнее задание и начала давать новый материал.

Учительница литературы обладала одной замечательной особенностью. К сорока пяти годам это была располневшая, с крупной фигурой и с крупными чертами лица женщина. Но не это делало её особенной. Любя свой предмет и мастерски владея им, она удачно сочетала литературу и жизнь: примеряла образы, вычитанные из книг, на учениках, особенно на нерадивых. Распекая какого нибудь недотёпу, она тут же находила провинившемуся соответствие в литературе, и Скалозуб и Хлестаков, Молчалин и Чичиков, Добчинский и Бобчинский, Ляпкин Тяпкин и Свистунов, Недоросль оживали прямо в классе, что вызывало у учеников неподдельный восторг.

Так и сегодня. Проиграв вчера весь вечер в хоккей, Николая Инородцева клонило ко сну, и чтоб не упасть прямо на уроке, он поставил локоть правой руки на парту, ладонью подпёр голову и с открытыми глазами, делая вид, что внимательно слушает учительницу, мирно спал. А когда просыпался, не понимал, где находиться, но, увидев опять толстую учительницу, улыбался и вновь уходил в лучший мир. Видя это и желая его взбодрить, Зоя Михайловна подняла его и попросила ответить на простой вопрос. Тот поднялся, и, возвышаясь над учительницей, ничего кроме нечленораздельных звуков выдавить из себя не мог.

– Садись, - сказала Инородцеву Зоя Михайловна, и добавила: - Вырос с ёлку, а ума с иголку! (пословица)

И взрыв смеха потряс помещение.

Интересно!... Если бы сейчас учительница подняла и задала вопрос Стрельцову, что бы он ответил ей?... и как бы его назвали Зоя Михайловна?... Это так - к слову.

Было и ещё несколько взрывов, но Иван, как я уже говорил, словно в классе не находился, он по прежнему летал в блаженном мире, сам себе улыбался, потом хмурился, потом снова улыбался.... и взрывов не замечал. Павел Кошкин, наблюдая за ним, думал: "Совсем плох Стрелец!"

А в соседнем помещении маялась Джульетта - Вера Плотникова, ученица седьмого класса. И хотя ей было без двух недель четырнадцать лет, её тоже трясло и колотило, она тоже постоянно вспоминала случившееся в коридоре, то глаза Ивана, то раскрытую Вселенную, и её тоже кидало то в жар, то в холод. "Неужели я люблю?
– в свою очередь, думала она.
– Да, пришла настоящая любовь!
– говорила она себе.
– Я теперь не одна! Всё должно измениться в моей жизни.... Но так рано, и что теперь будет?..." Ничего не придумав, она добавляла: "Он мужчина, пускай он и решает!"

Юная Джульетта отличалась от своих сверстниц. Рост у неё обычный - средний, но она была немного полновата, что нисколько не портило её, а даже красило, так как на фоне худощавых девочек подростков, благодаря своей полноте она выглядела настоящей оформленной девушкой. Одевалась Вера тоже, не как другие девочки: коричневое платье, чёрный фартук - стандарт того времени, а ходила в своей одежде, что тогда запрещалось, но ей почему то сделали исключение. Сверху светлая зелёная водолазка и чёрная жилетка с узорами вышитыми цветными нитками, снизу чёрная облегающая юбка выше колен, добавьте к этому большие чёрные глаза и чёрные длинные прямые волосы, собранные сзади пучком, и образец вкуса, молодости и свежести готов. Она была красива, правда, не в среднерусском стиле.

Урок окончился.

Иван так и не пришёл ни к какому решению, поэтому на перемену он не пошёл, и чтоб случайно в коридоре не встретиться с девушкой, просидел перемену в классе. Потом начался другой урок, третий, Стрельцов по прежнему не знал, как быть? и опять на перемены не ходил.... Прошёл день, второй, месяц, и ничего не менялось.... Потом Иван подумал, не надо завязывать никаких отношений с ней. "Рано мне ещё!... Впереди целая жизнь, и впереди ещё будет большая любовь!" - решил он.

Прошло много десятков лет.

И в октябре это был уже не тот подвижный озорной юноша, для которого широко открывалась жизнь, теперь это был пожилой мужчина с седыми волосами и седыми густыми усами. Иван - Иван Дмитриевич, как все уважительно его теперь называли, сидел в своей квартире на диване и размышлял. Жена - не та девушка, о которой он мечтал в юности, а другая женщина - ушла на работу, дети выросли и не жили с ними, разъехались, кто куда, он в квартире находился один, и ему никто не мешал. И сегодня почему то память унесла его к тем юным годам, в которых так было много света и радости, в которых он был счастлив и не счастлив одновременно. И почему то в памяти опять всплыла Вера Плотникова, та, что тогда глядела ему прямо в глаза, она, как заноза, всю жизнь сидела в его душе, не давала покоя, и ничего он с этим поделать не мог.

Вспоминая её, он задал себе вопрос: "А был ли я счастлив на своём веку?" Умом Иван Дмитриевич понимал - он провёл жизнь хорошо, но та же жизнь научила его быть откровенным с самим собой, и он честно признался себе: "Нет!" Счастье прошло мимо, оно прогорело, как спичка, тогда - в юности, и больше не вернулось к нему. Да, он был женат, и даже несколько раз, жёны нравились ему (звучит смешно), родили ему детей, были ласковы и милы с ним, но того чуда юности больше не повторилось, полёт не удался, запредельная радость умерла, а Вселенная больше не раскрывалась перед его взором. "Были только серые сумерки, а сердце, как было пустое, так и осталось пустым!" - констатировал Стрельцов. "Но что произошло тогда, почему я к ней не подошёл, даже не попытался наладить отношения, неужели я струсил?" - продолжал думать он. И впервые за много лет Иван честно признался себе: "Да, струсил!" - чётко произнёс он. От этой мысли горела голова, ум путался, и на уютном диване стало неуютно. "Неужели я сам отказался оттого, что было уготовлено мне, прошёл мимо?!..."

Иван Дмитриевич прилёг.... Но острая, нестерпимая боль не давала покоя, она жгла его сердце за малодушие, которое тогда он проявил, за то, что сам отказался от любви, от счастья. Стрельцов вновь сел. Хотелось изменить свою жизнь, она не должна была так сложиться, это было нехорошо, несправедливо... Иван Дмитриевич очнулся.... "Но ничего изменить нельзя!" - грустно произнёс он. "Да, нельзя!" - повторил он.

Горькие мысли и сожаления без конца вились в его голове, удушливая тяжесть плотным одеялом укутала его и не давала свободно вздохнуть, и через некоторое время, чтоб успокоиться и развеселить себя, Стрельцов решил включить музыку. Он вздохнул, опёрся правой рукой на диван, встал и пошёл к углу, где у него на этажерке стоял проигрыватель, обычный проигрыватель из восьмидесятых годов, который в то время казался последним словом техники, но который сейчас - в век мобильников, ноутбуков и других экзотических гаджетов и девайсов казался устаревшим динозавром. Зачем он его хранил? он и сам не знал. Иван Дмитриевич мог купить и современный музыкальный центр, благосостояние позволяло. Может быть, этот проигрыватель из восьмидесятых годов символизировал ему, что в нашем быстро изменяющемся мире, хоть что то остаётся неизменным. Стрельцов отыскал знакомую пластинку, положил её на диск, снял с рычага звукосниматель, и по квартире поплыл блюз. Саксофон тщательно выводил медленную мелодию, и в квартире, словно в магическом кристалле, возникали образы его раннего детства, юности, всей жизни. В принципе, он прожил хорошую жизнь, только та заноза всё кровоточила и кровоточила!

Иван Дмитриевич подошёл к окну. На улице по прежнему лил дождь, и под музыку ветер гнал жёлтые листья вдоль улиц, трепал деревья, срывал с них последние одежды, и те голые, пристыженные по прежнему тянули ветки к свинцовому погасшему небу, жалуясь на него кому то. "Всё, как у меня в душе!" - думал он.

И неожиданно полились слёзы, и, глядя на упирающиеся ветки в свинцовое погасшее небо, он вдруг произнёс: "Прости, дорогая!" - и ветер понёс его слова далеко далеко.