Осенний блюз
Шрифт:
Олег держал в руке винную бутылку, она была еще достаточно тяжелой. За окном полуденное солнце и шумная жизнь города. И никто на тебя не смотрит, и никто тебя не слышит – им всем просто не до тебя. И он обратился к маленькому-маленькому человеку на узкой тропинке у реки в детской коляске, своему соседу, перед которым висели разноцветные шарики «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан»:
– Аркадий, за последние десять лет не помню, чтоб кому-то в чем-то отказал. А, может, меня просто уже никто не просит о помощи, только: «Приди, умираю от одиночества и не с кем выпить вина. Совсем не пишется. Совсем не пишется. Ха-ха-ха!» Ха-ха-ха! Или они могут сказать, что если он у нас ничего не просит, то как мы будем просить у него. А я всегда пытаюсь
Олег встречал гостей у двери с тремя наполненными стаканами вина – в большой винной бутылке не осталось совсем ничего:
– Дорогая Татьяна, дорогой Сергей, ваш семейный портрет…
– Это Мишель, она француженка и приехала к тебе с просьбой… Она прочла две твои последние статьи, прошлогодние… Они ей очень понравились. И кто-то ей сказал, что ты очень умный и талантливый. Может быть, шутили… Но она нашла меня, твоего друга – и вот мы с ней приехали к тебе. Мишель журналистка. Она приехала в Россию написать статью о русском человеке: как ему живется и чем дышится. Это должен быть собирательный образ… Она должна описать всего лишь один день русского человека. Это очень известное французское издательство… Что, не ожидал услышать такое? Мишель, подтверди! Мишель очень хорошо говорит по-русски.
– Да, дорогой Олег Забродин, я приехала именно к тебе. Я очень много про тебя знаю, узнала, мне Сергей рассказал о тебе. Только ты сможешь мне помочь. Мне очень понравились твои статьи. Я не читала твои статьи – я их пела. Меня что-то заставляло перечитывать каждое предложение статьи несколько раз: чтобы понять суть и восхититься формой… Я очень много ходила в Москве по театрам и выставкам, я хотела увидеть ЕГО, того, кто должен прожить всего лишь один свой день, но он будет интересен очень многим читателям. Я хочу спокойно с тобой обо всем поговорить… Олег, это все надо придумать или это все надо самой увидеть?.. Выпьем совсем немного вина. У меня есть бутылка хорошего французского вина, правда, которую я купила в Москве, перед тем, как ехать к тебе. У тебя есть для меня время?
– Мишель, умру, но сделаю для тебя все. Ты напишешь прекрасную статью. Ты напишешь очень умную статью. Ее будут все читать и плакать. И мы тоже.
– Это «Смерть Марата»? – Мишель остановилась перед картиной.
Они втроем стояли перед картиной, как на какой-нибудь выставке, и совсем по чуть-чуть пили очень красное вино. Очень красное вино в граненых стаканах переливалось разными оттенками не только красного и было очень живописным… Двое мужчин с разных сторон любовались красивой Мишель. И она очень хорошо представляла себе эту мизансцену: она с интересом рассматривает недописанный холст, а на нее с восторгом смотрят двое мужчин и только ждут повода, чтоб, соблюдая очередность, сказать о ее красоте. Хотя она точно знала, что при близком рассмотрении ее первоначальные комплименты употреблялись уже не так часто, поэтому, чтоб вернуть их, она отходила в сторону и делала один или два оборота… Ее прекрасная фигура тридцатипятилетней женщины и ее какая-то наивная улыбка заставляли улыбаться в ответ и разводить в стороны руки: «Да как же, Мишель, ты прекрасна!»
– Да. Бедный Марат. Сын врача. Больной человек, во время лечебной процедуры… Может, ему и так оставалось недолго пожить на этом свете… И он, наверное, хотел в этой своей ванне оказаться на поляне среди полевых цветов и в тени одинокого, большого, крепкого дерева, дерева-защитника. И перед ним стопа чистых листов бумаги и большая бутылка, полная чернил… И рядом ни одного человека.
– Ты хочешь написать рядом убийцу?
– Хотел… Хотел написать ее обнаженной… Сначала не мог найти подходящую натурщицу…
Говорят, что она была красивая. Да ведь такого не может быть! С первой «этой» ее мыслью ее красивое лицо превращается в маску, за которой обязательно злое лицо старухи.
– У тебя на картине Марат умер уже давно – это почти мумия. Получается очень интересная картина… Это какое-то предостережение нам, перед тем как
наполнить ванну теплой водой и расслабиться в ней в ароматах розовых лепестков? И почему на картине столько много ножей? Я поняла: зритель может выбрать любой… Ха-ха-ха! Нет-нет, я очень близко стою к картине, я отойду на два шага. Я поняла: Марат умер давно, он уже не цепляет тебя своею протянутой рукой с мольбою: «Спаси»… А иначе ты не смог бы пройти мимо картины… А теперь ты говоришь ему: «Извини, Марат, прошло уже очень много времени. Ты уже давно повержен кухонным ножом. И уже очень много людей оплакивали и продолжают оплакивать тебя».– Я предлагал ему перевесить картину в другое место. А лучше продать. Я даже сам хотел ее купить, чтоб она только здесь не висела. Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха! Мы все умрем.
– Вот и он так говорит. Да я уже привык к ней, к этой недописанной картине. Я уже иногда протягиваю Марату руку для приветствия. И даже спрашиваю у него: «Марат, как жизнь? Марат, я открою окно, вчера много курили». Как-то очень тихо. И что тут еще дописывать?
– У тебя Марат получился как святой. И даже нимб из васильков… Совсем безгрешный?
– Да как же?! Все младенцы, рожденные с Маратом в тот далекий день, были уже грешны! И всю свою жизнь они хотели доказать друг другу и всем – они святые. Да разве это он придумал гильотину?! Сначала гильотина в восторженной тишине, со своим особенным звуком скольжения тяжелого, острого ножа и приближающегося неисправимого, отрубила голову Людовику Шестнадцатому. И парижане аплодировали этому действу, ходили по площади с букетиками цветов, целовались и поздравляли друг друга с праздником. А потом гильотина в восторженной тишине отрубила голову Робеспьеру, и парижане ходили по площади с букетиками цветов, целовались и опять поздравляли друг друга с праздником.
– Да, мы все умрем. Олег, а ты ведь можешь подумать, что я привез Мишель для образа этой убийцы? Помнишь, ты говорил всем, что за натурщицей надо ехать во Францию? Ха-ха-ха! Почему ты так внимательно ее рассматриваешь?
– Я восторгаюсь ею. Я хочу ее обнять – и я боюсь ее обнять. Вот во Франции ею все восхищаются и все хотят ее обнять без всякой боязни. Ей многие делают комплименты, ей многие говорят, что она лучше других, и она уверена в этом… Так ей легче быть доброй: одарить кого-нибудь своей улыбкой, легко коснуться кого-то своими пальчиками, своими губами, поддержать кого-то в споре, попросить любого человека о какой-нибудь помощи ей… Вот если бы с красивой женщиной жить на необитаемом острове… Я бы дописал последние страницы своей книги.
– Она не согласится.
– Да совсем немного, какой-нибудь месяц… Я знаю такой остров. Сергей, ты будешь по утрам нам привозить еду и свежие газеты, но мы тебя видеть не будем. Я буду ловить рыбу, и мы будем варить уху на костре. Ночью. Ха-ха-ха! И каждый будет петь свою песню. Мишель, ты знаешь русские песни? А я тебе буду читать на французском стихи Беранже. Или на русском… На русском у меня получается очень душевно.
– А зачем ей это? Она будет скучать там, она будет скучать по восторженным взглядам на нее, комплиментам… Мишель к этому так привыкла. Мишель, ты очень красивая…
– Да, да, да, Мишель, ты очень красивая. Вот если бы ты капризно попросила Марата… То он сам бы взял очень острый нож и вонзил бы его в себя… Все равно когда-нибудь умирать. Он бы уберег тебя от превращения в «злую старуху». Все равно когда умирать.
– Нет, не все равно…
Они вышли на балкон, вынесли туда все садовые креслица и столики и стали готовить разные закуски. Они доставали из многочисленных пакетов продукты и с шумом, наперебой предлагали только что придуманные рецепты этих закусок… И тут же начинали их готовить и пробовать. И самой лучшей приправой для всех рецептов были наивный и заразительный смех Мишель и доброе, шуточное передразнивание его: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» И от этого передразнивания ее смеха шума становилось еще больше. Мишель искренне смеялась над ними, а они восхищались ею… «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!»