Осенний лист или зачем бомжу деньги

Альфред хотел ответить, что к бананам он относится вполне положительно и что он вообще в вопросах питания человек толерантный, особенно, учитывая его теперешнее положение, но тут в дверь деликатно поскреблись.

–  Заходи, Окрошка, - громко сказал Сидоров.
– Принес?

Окрошка запрыгнул в приемную на одной ноге, костыли он, по-видимому, оставил в своей норе, но и без них Окрошка был устойчив, как оловянный солдатик Андерсена. Халат и импровизированную чалму он тоже снял и сейчас предстал перед

Сидоровым и Альфредом во всей красе - в ярко-красной косоворотке и синих атласных шароварах, наверное, снятых с мертвого запорожского казака или с актера драмтеатра. Пустая штанина была поднята и заколота на бедре булавкой. В руках Окрошка держал поллитровку дешевой водки с яркой ламинированной этикеткой. Чем хуже содержимое бутылки, тем красивее этикетка - закон равновесия или по научному, баланс.

–  О!
– протянул он Сидорову бутылку.
– Как приказывали, Ляксеич.

Сидоров критически посмотрел на Окрошку, принял из его руки бутылку и сказал, цокнув языком:

–  Красавец! Где такую одежку надыбал?

–  Гуманитарная помощь из Канады. Вчера в миссии раздача была. Мне, как постоянному клиенту лучшее дали.

–  Ну, ладно, ты иди, Окрошка, отлеживайся, - отпустил его Сидоров.

–  Полечиться бы…, - неуверенно сказал Окрошка.

Сидоров вздохнул, взял с подоконника щербатый чайный бокал и набулькал Окрошке граммов сто. Окрошка, вытянувшись в струнку и удерживая равновесие, выпил, крякнул и, поблагодарив 'Ляксеича', упрыгал из приемной. Сидоров сходил в кабинет, принес оттуда деревянный ящик и, придвинув его к столу, уселся и разлил водку по емкостям.

–  Ну? Не чокаясь. Царствие небесное рабе божьей Катерине. Пусть земля ей пухом будет.
– Сидоров выпил залпом, а Альфред вливал в себя водку медленно и при этом глухо стучал зубами о край эмалированной кружки. Закусили.
– Ты ешь, ешь, Альфред. Не стесняйся.

–  Спасибо…

Сидоров есть не хотел, утром плотно позавтракал, банку сайры съел и два вареных яичка, да кружку крепкого чая выпил. А Альфред был очень голоден, и поэтому ел много и торопливо, одновременно запихивая в рот и тушенку с хлебом, и огурец и банан. Как бы плохо ему не стало, подумал Сидоров, и хотел уже было слегка его тормознуть, напомнить о вреде переедания после длительной голодовки, но Альфред вдруг остановился сам и откинулся спиной на батарею.

–  Все. Хватит, - объявил он.
– Так можно и заворот кишок получить.

–  Давно голодаешь?
– поинтересовался Сидоров.

–  Не знаю. Не помню… Дня три, наверное, совсем ничего не ел.

Сегодня что у нас? Какой день?

–  Среда сегодня. Второе ноября.

–  Среда…, - задумчиво повторил Альфред.
– Катеньку в среду убили. Девятнадцатого октября…

И заплакал Альфред, затрясся весь. Полез в карман, достал оттуда грязный носовой платок и стал громко сморкаться. Сидоров плеснул водки.

–  Выпей. Полегчает, - сказал он строго.
– А потом все мне расскажешь.

Они снова, не чокаясь, выпили. Альфред еще долго плакал. Наконец, успокоился, посмотрел на Сидорова воспаленными глазами, сказал зло:

–  Подонки! Твари! Деньги все отняли - черт с ними! Дом забрали, машины, все, что было - пусть подавятся! Но убивать-то?
– Альфред снова всхлипнул, попытался взять себя в руки. Сам налил себе и

Сидорову. Выпил, стуча зубами. Перекрестился.
– Бандиты! Сволочи!
–

И все-таки заплакал.

–  Кто убил, знаешь?

Альфред кивнул. Он закрыл глаза, и сидел, не двигаясь, только губами шевелил. 'Бандиты… Сволочи… Катенька моя…', почти неслышно шептал Альфред, и слезы текли по его щекам.

–  Так кто?
– повторил Сидоров свой вопрос.

–  Убивали какие-то отморозки. Сначала насиловали, четверо их было.

Чеченцы, наверное. Черные, веселые. Здоровые, кабаны. Сволочи!

Натешились, потом ножом горло Катеньке перерезали.

–  А ты где был, когда над Катей измывались?
– зло спросил Сидоров, скрипнув зубами. Он сжимал пальцы в кулак и с трудом разжимал их, он готов был врезать Альфреду по залитому слезами лицу. Чтобы в кровь!

Чтобы белые и ровные зубы Альфреда повылетали к чертовой матери! Но бить его не стал, сдержал себя. За что его бить? Что бы мог сделать этот хлюпик против четверых накаченных бычков? Ровным счетом ничего…

–  Меня веревкой к потолочной балке подвесили, а рот скотчем залепили, чтобы на помощь не звал. Катеньке тоже…рот…скотчем…

–  И как же ты в живых остался?
– подозрительно спросил Сидоров.

–  Чудом. Отморозки эти дом бензином облили и подожгли. Следы преступления устраняли, а меня заживо сжечь хотели. Когда дом запылал, огонь по потолку пошел, веревка тлеть начала, порвал я ее.

Хотел Катеньку из пожарища вынести, да не смог - крыша начала рушиться. Я через окно выскочил. Только отбежал на десяток метров, крыша рухнула. Сгорело все. И Катенька сгорела… - Альфред обхватил голову руками и заскулил, как побитая собака, запричитал невнятно.

Сидоров достал из кармана пачку 'Примы' без фильтра и закурил.

Рука, держащая зажженную спичку, дрожала.

–  Где все это произошло?
– спросил он у Альфреда.

–  В Шугаевке, на Катиной старой даче, - сквозь слезы ответил тот.

'На моей даче', - мысленно поправил Сидоров Альфреда.
– 'Стало быть, нет у меня больше дачи'.

–  Я их всех до одного запомнил, - говорил, глотая слезы, Альфред.

–  Всех до одного. Помню каждую бандитскую рожу.

–  Зачем? Отомстить хочешь?

Альфред не ответил.

–  Ладно, проехали. Дальше что было?

–  Дайте мне сигарету, пожалуйста, Алексей Алексеевич, - попросил

Альфред. Сидоров вытащил из пачки гнутую сигарету, дал прикурить.

–  Не Мальборо, - предупредил он.
– Глубоко не затягивайся.

–  А!
– Альфред махнул рукой.
– Я ведь до Катеньки небогато жил.

Всякую гадость курил - и 'Приму' и 'Беломор'.
– Альфред глубоко затянулся и тут же закашлялся. (Сидоров усмехнулся). После первой неудачной затяжки Альфред стал курить осторожно, вдыхая едкий дым маленькими порциями и сплевывая табачные крошки, прилипшие к языку.

–  На дворе уже ночь была, - продолжил он свой рассказ.
– Я услышал, что к горящему дому люди бегут. Собаки лаяли… Я испугался, подумал, решат, что это я пожар устроил! Ушел в лес, там утра и дождался. А потом в город пошел… Не знал, что делать, бродил по улицам, плакал… Меня в милицию забрали. Я им стал обо всем рассказывать, но мне не поверили. Посмеялись и выгнали. Решили, что я бомж, паспорт-то у меня эти чеченцы забрали… Я тогда еще побродил немного и сам в милицию пришел, только в другое отделение, наше, по месту прописки. Заявление у меня принимать не хотели. Потом к какому-то оперуполномоченному отвели. Я ему все с самого начала рассказал. А меня в камеру… Четыре дня держали. А утром, в понедельник…какое же это число было? Двадцать четвертое, кажется?