Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

– Как что?
– говорит Петров, всматриваясь в тарелку.
– Сама же говорила - картошка.

– Угу. Картошка. А если бы я сказала - моченые грабли? Тоже бы поверил? И так же уплетал, не задумываясь?

– При чем тут грабли? Ведь вкусно же. Как, Танек?

– Во!
– говорит Танек.

– Так вот слушай, - говорит бывшая жена.
– Это - жареные ананасы. Специально для тебя, Петров. Ты ведь любишь, чтобы все не как у людей... Ведь любишь?

Только что приступивший к удивлению Петров вдруг понимает, что сейчас начнутся слезы. Этого он терпеть не может. Переглянувшись с Таньком, поднимается из-за стола.

– Ну... я пошел, что ли?
– говорит он.
– Проводишь, Танек?

– Ага, до двери, - говорит Танек, посмотрев на мать и сползая со стула.

В коридоре Петров целует дочку в лоб, вспоминая, что надо говорить в таких случаях.

– А... Вот вспомнил... Маму слушайся, - произносит он назидательно.

И еще кричит в комнату бывшей жене:

– Ушел!

А потом, пока спускается по лестнице и выходит во дворе, и пока добирается до сквера, к горнисту, все думает и бормочет под нос:

– Ананасы... Вроде бы видел когда-то. Не наш продукт, понятно, а где тепло... Много солнца, голопузых негритят и ананасов. Вот бы нам с дочкой там поселиться. То-то б славно зажили... А там, глядишь, и эту выписали. Может, понравилось бы ей?

Это не забывает он и жену.

ПОГРАНИЧНЫЙ ВОЗРАСТ

Это случилось в незапамятные времена, когда между страной детей и временем взрослых проходила граница. Граница, как ей и положено, держалась на замке. Попробуй, сунься.

Но редко кто совался. Своих дел было по макушку. У взрослых - по взрослую макушку. У детей - соответственно.

Во взрослом времени ракеты запускались в космос, крейсеры спускались на воду. Перегораживались могучие реки и осваивались новые земли. Отмечались памятные даты и говорились речи. Называлось "юбилей". Обо всем, что делалось во взрослом времени - о ракетах, крейсерах, "юбилеях" и т. д. (см. выше) - желающие узнавали из газет.

О том, что делалось в стране детей, достоверных известий не сохранялось. Газеты там отсутствовали. И о важнейших событиях упоминалось вкратце - на заборе. А все, что требовалось сказать - говорилось двум-трем самым близким друзьям. И называлось это "секрет".

Но предполагалось, что во времени детей тоже не скучают...

В одном месте граница проходила прямо по двору жилого пятиэтажного дома. Во дворе, за границей жили Стасик и Рожков. В доме - взрослый Еремичев.

Взрослый Еремичев после работы, на которой он запускал ракеты, перегораживал реки и т. д. (см. выше), приходил домой и садился у окна посмотреть, что там, за границей делается.

За границей в этот день Стасик и Рожков катались на санках. Вернее, катался Рожков. А Стасик таскал его. Кряхтел и таскал. Кряхтел Стасик оттого, что Рожков был толстый, а дело происходило летом. Потаскай тут закряхтишь.

Взрослый Еремичев не одобрил такое катание. Во-первых: глупо. Во-вторых: уж больно противный скрежет по асфальту.

– Эй, - прокричал взрослый Еремичев, - пустяшным делом занимаетесь. Вы бы лучше как у нас: ракеты запускали, речи говорили и т. д. (см. выше).

С той стороны границы ничего не ответили. То ли не услышали из-за скрежета, то ли побоялись провокаций.

– Я говорю, - вновь зазвучал взрослый Еремичев, улучив момент, когда Стасик остановился перевести дух, - понапрасну силы расходуете. Смысл-то какой?

– А где же нам тогда трясучку взять?
– ответил Стасик.

Пухленький Рожков ничего не ответил. Сидел в санках и неподвижно таращился перед собой.

– Бред какой-то, - пробормотал Еремичев.
– Что еще за трясучка? прокричал он.

– А, - махнул рукой Стасик.
– Скоро узнаете.

И точно. Не успел Еремичев поужинать, только взялся за чашку с горячим чаем, дом мелко затрясся. Затряслось и все содержимое дома... Чайная ложка лихо отплясывала в блюдце.

Еремичев подхватил лязгающую нижнюю челюсть и кинулся к окну.

– П-п-пре-кратите!
– отправил он ноту протеста за границу.

Там, за границей, из канализационного люка, как танкисты после тяжелого боя, устало выбирались Стасик и Рожков.

Дом облегченно застыл.

– радиус действия слишком большой, - сказал Стасик, помогая неуклюжему Рожкову.
– И налицо расфокусировка. Слабо поправить?

– Пять минут на санках, - отвечал Рожков.

– Хм... Пять минут, - покачал черной кучерявой головой Стасик. Думаешь так просто...

– А мне легко?
– возразил Рожков.

– Ну ладно...

Заскрежетали полозья. Через пять минут смолкли.

– Эй, зачем вам эта штука?
– крикнул Еремичев.

– Как зачем?
– утирая пот со лба, ответил Стасик.
– Вот ляжем, к примеру, мы под яблоню. Включим трясучку. И яблоки сами к нам попадают. Очень удобно.

– А при чем тут санки?
– не отставал Еремичев.

– Я не знаю, - ответил Стасик.
– Это вот все он, толстый. Когда его таскаешь на санках по асфальту, он чего-нибудь изобретает.

– А что он еще может изобрести кроме этой... дурацкой трясучки? настаивал Еремичев.

– Не знаю я, - ответил Стасик.
– Все, наверное.

– Ну так уж и все, - насмешливо не поверил Еремичев.

– Не верите?
– уточнил Стасик.

– Верю, не верю... Доказательства нужны, - сказал Еремичев, у которого во взрослом времени обещаниям и заверениям давно не верили. Доказательства.

– Хорошо, - начал горячиться Стасик.
– Пожалуйста. Чего хотите?

Рожков безучастно молчал, будто происходящее его никак не касалось.

– Ну хорошо, - хитро прищурился Еремичев.
– Коли вы считаете, что для вас там, за границей, проблем нет, изобретите мне... Ну, хоть бы... Сейчас!

Ради такого случая Еремичев спустился во двор и подошел к границе. В руках он держал палку. Пошутить он решил. Ведь для шуток во взрослом времени времени почти не оставалось. Поэтому Еремичев постарался не упустить удобного случая.

– Вот, - сказал он, останавливаясь перед границей и вынимая из палки чертежи.
– Мы сейчас готовим к запуску ракету. С людьми, между прочим. Если бы без людей - тогда еще полбеды... А вот с людьми... Как двигатель выходит на режим, такая вибрация, что люди-то и не выдерживают. Прямо как ваша трясучка. Собаки выдерживают и обезьяны. Механизмы выдерживают. А люди нет. Ни в какую. Не желают выдерживать. В чем тут дело? А?