Осенью в нашем квартале

Мармер не любил, чтобы его долго уговаривали. Согласился.

…Годы, как сосны, годы, как сосны. Буйные, взъерошенные, умолкшие, застывшие. Сосны шумели, как время, как весны. Восемнадцатая… Двадцатая.

Двадцатая…

Увидел ее Ленька в институте. Стала она стройная и большеглазая, как стюардесса. На белом ватмане у деканата были оценки заочников-третьекурсников. Галка смотрела Ленькины отметки. По сопромату у него была тройка. Остальные — пятерки. Он бы никогда не подошел к ватману, если б узнал ее сразу. Он и хотел уже повернуть, но она глянула на него вдруг и застыла. Они испугались оба. Молчать было невозможно, и она сказала:

— Ты становишься знаменитостью…

— Снова читала в газете?

— Стаська старается. Присылает вырезки. «Самый молодой мастер…»

— Непоправимый человек этот Мармер, — не знал Ленька, что говорить.

— Через два года будешь совсем начальством. Окончу институт, приду к тебе в цех.

— Это звучит, как угроза?

— Чудак, как мечта, — Галка улыбнулась и стала сразу серьезной.

Леньке показалось, что она издевается над ним, и он сказал:

— У меня через два часа поезд. Я пойду?

— Конечно, — выдавила Галка. — Еще опоздаешь.

Интересней всего, что ветер бывает мягким. Даже зимой. Ленька ударяет по ветке лыжной палкой, его обметает синим прозрачным пухом. Вон там, между соснами, когда-то давно стояли палатки пионерского лагеря. Сколько прошло лет?

— Под этим деревом я сидел и считал сосны. Сосны и годы, сосны и годы…

— Не сбился? — форсит своей трубкой Мармер. Он — высокий и сильный. К его горбатому носу очень идет прямая и длинная трубка.

— Не сбился. Вот они: двадцать первая, двадцать вторая. Видишь, выдвинулась на первый план?

— Не вижу. Ты фантазер, Ленька.

— Балда, нам же только двадцать два…

— Поправка. Нам уже двадцать два. И ты даже начальник.

— Ну и что?

— Ничего. Или фантазия или карьера…

— Ты кто: пижон или философ? — фыркнул Ленька и задумался. — Помнишь, я так и не дождался от нее ответа.

— Терпение — не последняя добродетель. — Глаза у Мармера сузились, чтоб не рассмеяться.

— Убожество. Ты и тогда ехидничал сверх меры.

— Она же была юная и неопытная, — стоял на своем Мармер. — Напиши ей, ждать не придется.

Ленька смотрел в заснеженный лес. Двадцать вторая сосна кивала ему тяжелыми ветками. Она потеснила все остальные и выдвинулась вперед. Ленька улыбался. Ничего не понимал Мармер. Было ему, наверное, грустно. Не всегда же быть трезвенником — радость.

В цехе Таранухе сказали:

— Леонид Иванович теперь не работает. Со вчерашнего дня.

— Он знал, что к вам назначен новый инженер? — чего-то испугавшись, спросила Тарануха.

— Знал.

— И знал, кого назначили?

— Знал. Не хотели отпускать. Настоял. Поскольку характер у него. Литой.

Галка вышла из цеха не человеком, а мумией. Ничуть не дышалось, ничего не виделось. Неясная сила тянула ее за реку, к соснам. Ленька должен быть там. Потому что иначе зачем все на свете? Она его найдет и скажет: я ждала семь лет, хочешь, буду ждать вечно, как Сольвейг?

Солнце, если встает над лесом, удивительно нежное. Потом оно расплавится и бывает просто щедрым.

Ленька любит утреннее солнце, и его голова задрана кверху. Ему надоело считать сосны и годы. На какой он остановился? На двадцать второй. Далеко забежал. На семь лет. А что, если все будет так, как ему представилось…

Над этим он не успел подумать. Потому что его плечо почувствовало прикосновение. Точно — не шишка. Нежнее. Он обернулся и задохнулся. Галка Тарануха была рядом.

Она прижалась к его щеке. И Ленька почувствовал, что лоб у нее очень горячий.

— Почему ты не отвечала? Сегодня пятый день.

Она взяла его руку и приложила к своему лбу. Лоб пылал от жара.

— Дома, наверное, страшная паника. Вызвали врача. Я убежала.

— Я думал, что ты не ответишь. И понапридумывал тут… Тебе досталась незавидная роль.

— И это всего лишь после пяти дней? — опустив глаза, спросила Галка. — Я ждала бы дольше. Куда дольше. Как Сольвейг.

Ленька опешил. Он вдруг вскочил, закричал «ура» и бросился обнимать сосны. Первая, вторая, третья, пятнадцатая… Пятнадцатая. Тут он выпрямился и увидел, что на берегу спиной к нему сидит Стаська Мармер. Спина у него была согнута, как у старика. Рядом со Стаськой сушились вынутые из лодки весла. От них поднимался легкий пар и таял в лучах солнца. Оно уже поднялось над лесом и было просто щедрым.

ТОГДА ЕЩЕ ПЕРЕД ВОЙНОЙ…

Фильм этот идет только днем. В зале одни мальчишки. Смотреть его почти невозможно. Они шумят, а временами даже орут. Изо всех сил. На экране мелькают сабли, тачанки, вспышки пулеметных лент. Я сижу рядом с двумя пятиклассниками. Перед тем как погаснуть свету, я слышал, как один прошептал другому: «Реактивщик, наверное, «ИЛы» водит». Сидят они тихо и на экран смотрят затаенно. Не иначе, мои регалии действуют.

Не пойти на фильм я не мог. Завтра мы улетаем из этого города. Я случайно прочел в газете название этого фильма. И вот я смотрю на экран и ничего не вижу. В глазах какой-то туман, а у самого горла торчит огромный ком и не проходит… Сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать пять? Да, двадцать пять лет.

Нет, я не мог не пойти на этот фильм…

…В школе у нас был географический кружок. И все мальчишки нашего класса завидовали Папанину. Особенно мы с Сережкой Гуревичем. Наверное, потому, что сами мечтали стать полярными летчиками. Я был повыше Сережки. И всегда защищал его. Почему мы подружились, уж и не припомню. Может, потому, что оба переживали за Леваневского. Его самолет затерялся во льдах Арктики.

В пионерской комнате стоял макет Северного полюса. В раме за стеклом был изображен купол Земли, а полукругом, по параллели, портреты полярных летчиков. Лица их были суровы. Но потому, что лучи солнца играли на стекле, нам казалось, что летчики улыбаются. Больше всего нас привлекал портрет Леваневского. У него было красивое мужественное лицо.

В классе мы проходили греческие мифы. Нам было жаль юношу Икара. Но судьба Леваневского нас волновала куда больше. Когда мы приходили в школу, первые слова были о нем. Класс оставался пустым. Только портфели лежали на партах и уныло ждали своих хозяев, споривших об одном: найдут или не найдут? И почему-то все обращались ко мне, будто я мог знать точно. На географическом кружке я должен был делать доклад о жизни Амундсена. Об этом гласило и объявление на дверях нашего класса. И мальчишки, наверное, поэтому звали меня Амундсеном.