Осенью в нашем квартале
Шрифт:
Мармер не любил, чтобы его долго уговаривали. Согласился.
…Годы, как сосны, годы, как сосны. Буйные, взъерошенные, умолкшие, застывшие. Сосны шумели, как время, как весны. Восемнадцатая… Двадцатая.
Двадцатая…
Увидел ее Ленька в институте. Стала она стройная и большеглазая, как стюардесса. На белом ватмане у деканата были оценки заочников-третьекурсников. Галка смотрела Ленькины отметки. По сопромату у него была тройка. Остальные — пятерки. Он бы никогда не подошел к ватману, если б узнал ее сразу. Он и хотел уже повернуть, но она глянула на
— Ты становишься знаменитостью…
— Снова читала в газете?
— Стаська старается. Присылает вырезки. «Самый молодой мастер…»
— Непоправимый человек этот Мармер, — не знал Ленька, что говорить.
— Через два года будешь совсем начальством. Окончу институт, приду к тебе в цех.
— Это звучит, как угроза?
— Чудак, как мечта, — Галка улыбнулась и стала сразу серьезной.
Леньке показалось, что она издевается над ним, и он сказал:
— У меня через два часа поезд. Я пойду?
— Конечно, — выдавила Галка. — Еще опоздаешь.
Интересней всего, что ветер бывает мягким. Даже зимой. Ленька ударяет по ветке лыжной палкой, его обметает синим прозрачным пухом. Вон там, между соснами, когда-то давно стояли палатки пионерского лагеря. Сколько прошло лет?
— Под этим деревом я сидел и считал сосны. Сосны и годы, сосны и годы…
— Не сбился? — форсит своей трубкой Мармер. Он — высокий и сильный. К его горбатому носу очень идет прямая и длинная трубка.
— Не сбился. Вот они: двадцать первая, двадцать вторая. Видишь, выдвинулась на первый план?
— Не вижу. Ты фантазер, Ленька.
— Балда, нам же только двадцать два…
— Поправка. Нам уже двадцать два. И ты даже начальник.
— Ну и что?
— Ничего. Или фантазия или карьера…
— Ты кто: пижон или философ? — фыркнул Ленька и задумался. — Помнишь, я так и не дождался от нее ответа.
— Терпение — не последняя добродетель. — Глаза у Мармера сузились, чтоб не рассмеяться.
— Убожество. Ты и тогда ехидничал сверх меры.
— Она же была юная и неопытная, — стоял на своем Мармер. — Напиши ей, ждать не придется.
Ленька смотрел в заснеженный лес. Двадцать вторая сосна кивала ему тяжелыми ветками. Она потеснила все остальные и выдвинулась вперед. Ленька улыбался. Ничего не понимал Мармер. Было ему, наверное, грустно. Не всегда же быть трезвенником — радость.
В цехе Таранухе сказали:
— Леонид Иванович теперь не работает. Со вчерашнего дня.
— Он знал, что к вам назначен новый инженер? — чего-то испугавшись, спросила Тарануха.
— Знал.
— И знал, кого назначили?
— Знал. Не хотели отпускать. Настоял. Поскольку характер у него. Литой.
Галка вышла из цеха не человеком, а мумией. Ничуть не дышалось, ничего не виделось. Неясная сила тянула ее за реку, к соснам. Ленька должен быть там. Потому что иначе зачем все на свете? Она его найдет и скажет: я ждала семь лет, хочешь, буду ждать вечно, как Сольвейг?
Солнце, если встает над лесом, удивительно нежное. Потом оно расплавится и бывает просто щедрым.
Ленька любит утреннее солнце, и его голова задрана кверху. Ему надоело считать сосны и годы. На какой он остановился? На двадцать второй. Далеко забежал. На семь лет. А что, если все будет так, как ему представилось…
Над этим он не
успел подумать. Потому что его плечо почувствовало прикосновение. Точно — не шишка. Нежнее. Он обернулся и задохнулся. Галка Тарануха была рядом.Она прижалась к его щеке. И Ленька почувствовал, что лоб у нее очень горячий.
— Почему ты не отвечала? Сегодня пятый день.
Она взяла его руку и приложила к своему лбу. Лоб пылал от жара.
— Дома, наверное, страшная паника. Вызвали врача. Я убежала.
— Я думал, что ты не ответишь. И понапридумывал тут… Тебе досталась незавидная роль.
— И это всего лишь после пяти дней? — опустив глаза, спросила Галка. — Я ждала бы дольше. Куда дольше. Как Сольвейг.
Ленька опешил. Он вдруг вскочил, закричал «ура» и бросился обнимать сосны. Первая, вторая, третья, пятнадцатая… Пятнадцатая. Тут он выпрямился и увидел, что на берегу спиной к нему сидит Стаська Мармер. Спина у него была согнута, как у старика. Рядом со Стаськой сушились вынутые из лодки весла. От них поднимался легкий пар и таял в лучах солнца. Оно уже поднялось над лесом и было просто щедрым.
ТОГДА ЕЩЕ ПЕРЕД ВОЙНОЙ…
Фильм этот идет только днем. В зале одни мальчишки. Смотреть его почти невозможно. Они шумят, а временами даже орут. Изо всех сил. На экране мелькают сабли, тачанки, вспышки пулеметных лент. Я сижу рядом с двумя пятиклассниками. Перед тем как погаснуть свету, я слышал, как один прошептал другому: «Реактивщик, наверное, «ИЛы» водит». Сидят они тихо и на экран смотрят затаенно. Не иначе, мои регалии действуют.
Не пойти на фильм я не мог. Завтра мы улетаем из этого города. Я случайно прочел в газете название этого фильма. И вот я смотрю на экран и ничего не вижу. В глазах какой-то туман, а у самого горла торчит огромный ком и не проходит… Сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать пять? Да, двадцать пять лет.
Нет, я не мог не пойти на этот фильм…
…В школе у нас был географический кружок. И все мальчишки нашего класса завидовали Папанину. Особенно мы с Сережкой Гуревичем. Наверное, потому, что сами мечтали стать полярными летчиками. Я был повыше Сережки. И всегда защищал его. Почему мы подружились, уж и не припомню. Может, потому, что оба переживали за Леваневского. Его самолет затерялся во льдах Арктики.
В пионерской комнате стоял макет Северного полюса. В раме за стеклом был изображен купол Земли, а полукругом, по параллели, портреты полярных летчиков. Лица их были суровы. Но потому, что лучи солнца играли на стекле, нам казалось, что летчики улыбаются. Больше всего нас привлекал портрет Леваневского. У него было красивое мужественное лицо.
В классе мы проходили греческие мифы. Нам было жаль юношу Икара. Но судьба Леваневского нас волновала куда больше. Когда мы приходили в школу, первые слова были о нем. Класс оставался пустым. Только портфели лежали на партах и уныло ждали своих хозяев, споривших об одном: найдут или не найдут? И почему-то все обращались ко мне, будто я мог знать точно. На географическом кружке я должен был делать доклад о жизни Амундсена. Об этом гласило и объявление на дверях нашего класса. И мальчишки, наверное, поэтому звали меня Амундсеном.