Осенью в нашем квартале

Однажды в «Пионерской правде» я прочел:

«В течение прошедших суток поиски летчика Леваневского продолжались в районе 89-й северной широты и 145-й западной долготы. Погодные условия не благоприятствуют поискам. К предполагаемому месту аварии вышел ледокол «Красин». Поиски ведут пилоты полярной авиации. Указанный район будет обследован повторно…»

— Где это 89-я широта? — спрашивает маленький стриженый Леша Стрепухов.

— Послушай, это невежество! «Где да где?» — почему-то возмущает меня, и я предлагаю: — Пойдемте к полярникам!

Так гурьбою мы и катимся в пионерскую, к макету.

— Отсюда был принят его последний сигнал. Видите, 87-я широта, 135-я долгота. Рядом с Северным полюсом.

— Холодно, наверно, сейчас им, Коль? — спрашивает сердобольный Сережка.

— Конечно. Там неважная роза ветров.

— Как, как, Коля?

— Роза ветров. Это схема направления воздушных потоков.

— А в этих местах бывал кто-нибудь до него? — не унимался Лешка Стрепухов.

— Боже мой, какая темнота, конечно, бывал. — Я показываю точки на глобусе. — Ну, вот — Пири, Нансен, герцог Абруццкий, Руаль Амундсен, Папанин. Хватит? Амундсен пересек только эту параллель через десятый градус западной долготы. Вот здесь…

— И все они вернулись?

— Конечно.

— А Леваневский, Коль? Найдут?

— Ну что я — бог? Наверное. Столько самолетов ищут. Даже двое американцев вылетели. Уилкинс и Кенион.

— Хороший парень, наверно, этот Уилкинс… — восхищается Лешка.

— Ничего. Только он уже старый. Давно пытался пробраться к полюсу на подводной лодке «Наутилус». Неудачно.

Лешка Стрепухов подавлен моей эрудицией. Я уверен точно: теперь я для него самый почтенный человек в нашем поселке.

Звенит звонок, все уходят. Но Лешка идет последним, все время оборачивается, смотрит на меня. Чудной, милый Лешка! Завтра я принесу тебе книжку «Северный полюс», ты прочтешь ее и сам будешь сильнейшим знатоком холодного арктического бассейна.

На урок идти не хочется. Я знаю, что сейчас будет наша пренуднейшая географичка Нонна Михайловна, которая специально создана для того, чтобы каждый урок превращать в пытку, и поэтому мы плетемся с Сережкой как неприкаянные.

Думаем мы об очень невеселом. Сообщения о Леваневском приходят все реже. Ищут его уже больше двух месяцев. И хоть я говорю мальчишкам, что его найдут, сам в это ни капельки не верю. Сережка весь доверяется мне. Он думает, что я прорицатель. Чудила. Элементарный расчет. Морозы, расстояние, запасы…

Вскоре сообщения о Леваневском совсем прекратились. Но мы с Сережкой все равно каждый день приходим к макету «Северный полюс». Леваневский остается нашим другом. Мечта об арктических полетах продолжается. Мы решили, что тот, кто нарушит клятву или предаст мечту, должен будет погибнуть. Не иначе. Мы твердо верили, что оба созданы для больших полетов. Правда, нас смущало одно обстоятельство. У Сережки было мягкое сердце. Он все время ревел. Но мы почему-то думали, что это возрастное и с годами пройдет…

Воспоминания мои ненадолго прервались, потому что с экрана раздались призывные звуки трубы. Из реки выскакивали красноармейцы и наскоро седлали коней. Потом они умчались, и я снова погрузился в совсем другие думы… Странно, когда я увидел эту афишу с этим фильмом, во мне будто что-то оборвалось, и вот теперь я сижу, и другая жизнь теснится в груди и отодвигает, отодвигает то, что мелькает на экране.

Подошел ноябрь. В окна нашего класса стучатся голые ветки высохшей липы. Она стала серой, а скорее поседевшей. Как будто от одиночества.

В классе у нас идет приготовление к празднику. Девчонки натащили из балки кучи последних цветов, сплели из разноцветной бумаги кольца, получились длинные гирлянды. Если не смотреть в окно и не слушать, как стучится липа, можно подумать, что сейчас совсем не осень, а весна.

Мы клеим на ватман картины, вырезанные из газет и журналов. На них вожди и знамена. Все это называется фотомонтажом. Заголовок у него «Да здравствует XX октябрь!».

Лешка Стрепухов макает в красные чернила тонкую палочку и пишет плакат. Получается у него неровно. Тогда этой работой занимаюсь я. Я вывожу без помарочки: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!». Нонне Михайловне (она ко всему еще и классный руководитель) лозунг очень нравится. Она говорит:

— Молодец, Феклисенко. Кто бы мог подумать. Из тебя выйдет настоящий художник.

«Больно нужно. Мечта!» — думаю я про себя, новее равно радуюсь. Я кричу девчонкам, чтоб тащили две гирлянды. Красиво. Нонна Михайловна довольна.

— Надо будет сказать твоим родителям, Коля, у тебя хороший вкус. Итак, завтра всем приходить на демонстрацию в черных костюмчиках, белых сорочках и в галстуках…

Много ли надо человеку, чтоб сердце у него превратилось в колокол, а глаза в две сияющие звезды? Наверное, не очень. Я иду домой по дамбе, которой наш поселок соединяется с электростанцией. В дамбу ударяются волны. За электростанцией мой дом. Портфель в моих руках, как маятник, мечется туда и обратно. Это потому, что у меня чудесное настроение. Я даже пританцовываю и напеваю веселую песенку, наш с Сережкой Гуревичем гимн:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор…

У меня чудесное настроение: завтра праздник, и еще — похвалила учительница. Сейчас обо всем расскажу матери. Она, наверно, уже закончила перешивать мне пиджачок и брюки из отцовского коверкотового костюма. Сейчас примерю и…

Я рву на себя дверь и иду через кухню. Наша соседка в давно не стиранном переднике стоит у старой керосинки и не поворачивает головы. Обычно, когда я прихожу домой, она сразу бросает свои дела, подбегает ко мне, начинает расспрашивать про школу и угощает меня запасенной кочерыжкой очищенной капусты или свежим, только что испеченным пирожком, или еще горячей котлетой. А сейчас она стоит ко мне спиной и кажется неживой. Я говорю:

— Тетя Катя…

Но она молчит. Холодная искра пронизывает мое тело. Я кинулся к своей комнате и дергаю дверь. В комнате гуляет ветер. Все разбросано: вещи, одежда, книги. Сквозняк бросает мне в лицо ворох тетрадей и листов. Я боюсь войти в комнату. Соседский мальчишка Димка подбегает ко мне, дергает за рубашку и говорит:

— Коль, а твоего отца…

Он не успевает договорить. Тетя Катя хватает его и уволакивает к себе в комнату. Тащит она его за ухо, и поэтому он верещит от боли. Я смотрю ей в лицо. Она смахивает скрюченным пальцем слезу и продолжает возиться у керосинки.

До ночи я был в комнате один. Ставил на место книги, задвигал ящики комода, подбирал какие-то бумаги, листы из тетрадей. У ножки рабочего стола лежит фотография моего отца. Я стер с нее пыль, поставил рядом со стопкой книг, присел на табуретку, облокотился на стол и долго, долго ее рассматриваю. Мне ничего не понятно и страшно. К ночи пришла мать. На ней не было лица. Я даже не знал, о чем и как спросить ее. Я обнял ее за плечи.

— Почему, мама?

Она плачет, гладит меня по голове, прижимает к себе и произносит одно и то же: