Ошибка Бога Времени
Шрифт:
Голубая «Тойота» свернула с шоссе на дорогу, ведущую к частным домам. Фары упирались в снежную стену и помогали мало. Машина едва ползла, к счастью, иначе бы Тамара не заметила снеговой холм прямо посередине дороги. Она выскочила из машины, озадаченная. В свете фар увидела лежащего человека, над которым намело сугроб. Приговаривая: «О, господи, да что же это…» – она раскопала Юлию, затащила ее в машину и уложила на заднее сиденье.
Повернула тумблер отопления до отказа. По недолгом раздумье развернула машину и поехала обратно в сторону города.
…Марат бездумно шагал по улице. Вернее, не шагал, а едва тащился. Последнее время у него вошло в привычку после работы идти в бар на Славянской, выпивать две-три рюмки водки и сидеть,
– Вот, Юлюшка, – собирался он сказать, – прости меня ради Евгения Антоновича… Я все исправлю… вот увидишь…
Но не посмел. Мялся, мялся, да так ничего и не сказал. Жена знала о его визите к Юлии, догадалась, зараза. Хитрая, как змея. Подсуетилась и все ей выложила сама. С соответствующими комментариями. Можно себе представить! Марик иногда ловит на себе взгляд Ирки… и ежится от ненависти, которую в нем читает. И в свою очередь с трудом отводит от нее взгляд, полный такой же ненависти. А что же дальше? Он ловит себя на желании сомкнуть пальцы на тощей Иркиной шее и держать до тех пор, пока она не обвиснет тяжелым кулем. Ему страшно, так как он понимает, что добром дело не кончится.
Он исподтишка наблюдает, как она ест – хрустит парниковым огурцом, говорит по телефону, пялится с кривой ухмылкой на экран, где разворачивается пряное латинское зрелище. Его поражает, что Ирка с ее жестким и неуступчивым норовом смотрит эти слащавые фильмы с конфетными героями. И не только смотрит – сопереживает, иногда со слезами на глазах. Его раздражает брошенная где попало одежда жены. Ирка не работает, но домом заниматься не хочет. К ним ходит два раза в неделю женщина – убирает и готовит.
Ирка много ест. Глотает куски как удав, не разжевывая. Болтает с набитым ртом. Расхаживает по квартире в косметических масках из какой-то дряни, роняя ошметки на ковер. Отвратительно одета. Выливает на себя ведрами мерзкие вонючие духи. Груба, как биндюжник. Ругается матом. Храпит…
Марик не мог думать ни о чем другом, напоминая человека, снова и снова раздирающего старые полузажившие раны. Ненависть его к жене так велика, так настоятельно требует пищи, что Марик, как влюбленный, не может наглядеться на нее и только сжимает кулаки в карманах брюк.
Домой не хочется. Благо не холодно. Можно бесконечно долго бродить по городским улицам. Думать. Он так давно не ходил пешком… Еще со студенчества, пожалуй, когда провожал домой девочку… Как же ее звали? Не вспомнить сразу… смешливая, нос в веснушках… совсем простая… безобидная… Девочка из предместья. А ему, дураку, остроты хотелось, перца… игры словами, эквилибристики, легкого душка стервинки…
Леночка… Леночка! Вот как ее звали… Леночка! Простая душа была. Вышла замуж сразу после окончания института… Видел он ее через пару лет – одного малыша за руку ведет, другой в коляске. Толстая, улыбчивая, с узлом волос цвета пшеницы…
Господи, какой дурак! И такая тоска по теплу и участию охватывала Марика, что хоть волком вой. На что жизнь растратил… И с кем? Над родителями смешки строил, что живут вместе… Мать – с рассеянным взглядом голубых фарфоровых глаз и благожелательной улыбкой не от мира сего, тонкая и беспомощная. И отец – мужлан, солдат, грубиян. Он часто думал: что же их связывало? И только недавно понял – у отца был дом, где жила его женщина. А у него, Марата, дома нет. И женщины своей нет.
Родители круглый год проводят на даче. У матери лучший цветник в кооперативе. Марик приезжал летом и с комком в горле наблюдал, как мать срезает цветы, фиолетовые дельфиниумы, неторопливо и внимательно рассматривая каждый цветок на ветке. Фарфоровые голубые глаза все те же, а волосы совсем седые. Отец по-прежнему
подтянут, жилист, зимой купается в проруби, только армейский ежик поредел и посерел. Председательствует в дачном кооперативе, руководит там твердой рукой.Марик всегда боялся отца. Тот устраивал ему выволочки за лень, беспорядок в комнате, сигареты, плохую музыку, манеру спать до полудня. Как Марик мечтал, что когда-нибудь мать уйдет от отца… и они заживут вдвоем. Слава богу, не ушла. Сказала однажды ему: «Марик, глупый мой мальчик, ты ничего еще не понимаешь в жизни. Но ничего, когда-нибудь…»
Кажется, пришло время. Хотя разве можно понять, что держит людей вместе? Общие интересы? Уважение? Лень? Деньги? Любовь?
…Отец читает вслух газету, комментирует новости, ругает правительство, рубит рукой воздух. Мать согласно кивает, взгляд голубых глаз рассеян, мысли неизвестно где. Возможно, думает о розовом кусте «Арлекино», который никак не хочет расцвести… Марик вдруг понял, что завидует родителям – до слез, до дрожи. Дорого бы он отдал, чтобы рядом с ним была женщина, которой он читал бы газету, а она думала о… неважно, о чем. Она сидела бы рядом, наливала ему чай, подсовывала лучшие куски, клала ладонь на его руку привычным жестом… Он, дурак, считал их брак неудачным. А что такое удачный брак?
Неудачным оказался его собственный брак. И карьера накрылась медным тазом. И что теперь? Все сначала? Уйти из «Торга», хлопнув дверью? С гордо поднятой головой? Не получится. Некуда уходить. Придется нагнуть голову и терпеть этого выскочку Алекса. Нет, если по справедливости, то Алекс мужик неплохой. Ситуация в «Торге» его тоже напрягает. Все повторяет: «Марат Николаевич, Марат Николаевич», а в глаза не смотрит… Хотя про себя, несомненно, думает, что он, Марик, дурак и неудачник и чуть не пустил их по миру. Ну и пусть думает. Черт с ним. Им детей не крестить. Нужно поговорить с Ситниковым, может, у него найдется что-нибудь… Он вяло строит планы на будущее, прекрасно понимая в глубине души, что не возьмет его Ситников к себе, да и никто не возьмет. Он и Женьке-то не особенно был нужен…
Марик бредет куда глаза глядят, не узнавая города, удивляясь тому, как сильно он изменился. Подобрался, запестрел витринами, засверкал рекламами.
Подмораживает. Под ногами хрустит ледок. Снег сыплет все гуще. Хмель выветрился, и Марик почувствовал, как устал, и физически, и морально. Он остановился, стараясь понять, куда его занесло. Домой не хочется. Дома Ирка. Пылающий сгусток ненависти и презрения.
Любил ли он ее, вдруг спросил себя Марик. Если честно, он и сам не знал. Не было у него ответа. Может, и любил, но не Ирку, а другую женщину, которую разглядел в ней. Та, другая женщина, привлекала его бесшабашностью, нахальством, острым язычком. Не сразу он заметил, что язычок раздвоенный. И еще… жадностью! Именно жадностью, с которой она спешила жить, хватая все, что втягивалось в ее орбиту. Неразборчивой жадностью, как он понял потом. Всеядностью. Она могла сидеть допоздна в баре, хлестать водку с шампанским, потом танцевать до упаду в самой занюханной дискотеке, являться домой под утро, а в девять мчаться на первый урок в техникум, где она тогда еще преподавала английский. Тощая, как подросток, с вихлявой походкой и шальными глазами, она казалась ему удивительно юной и свежей, а себя он видел кем-то вроде отца неразумного дитяти, готовясь добродушно, но твердой рукой отнимать у дитяти шоколадки и подсовывать тарелку с гадкой, но полезной манной кашей. Мнилась ему смутно некая роль наставника и путеводной звезды, и он ничего не имел против.
Не получилось. Их союз напоминал связку из суетливого муравья и толстой неповоротливой гусеницы, с той разницей, что муравей вкалывает, а Ирка жаждала развлечений. Или юркого катера и тяжелой баржи, груженной цементом или кирпичами. Это был дуэт скрипки и барабана. Ребенок оказался слишком испорченным. Да и не ребенок это был. Марик в своем идеализме, воспитанный мамой с фарфоровыми рассеянными глазами, видел в Ирке малого неразумного ребенка и представлял себе, как тот меняется от его снисходительно-мудрых педагогических приемов. Увы, увы…