Ошибка канцлера

– Да что с ними: служат – и пусть служат.

– Местов им новых не назначишь ли?

– И так хороши будут.

– Тебе, матушка, виднее.

«У Климента» – такой адрес продолжает жить и в наши дни. У Климента можно выйти со станции метро. Рядом с Климентом находится Речной техникум и почтовое отделение из числа тех четко вычерченных, серых, с огромными окнами кубов, какими рисовались в конце наших двадцатых годов предприятия связи. Мимо Климента лежит дорога к Гостелерадио. А вскоре должна появиться пешеходная зона Климентовского переулка. По правде говоря, тот небольшой отрезок, который имеет отношение к былому переулку, меньше всего подходит к понятию зоны и вряд ли оправдает работу над ним целой – а может быть, как на старом Арбате, и нескольких – проектной мастерской. Одни дома исчезли ради строительной зоны станции метрополитена. Другие с этой же целью были разобраны и восстановлены в сложной технике полукирпича-полубетона, безнадежно потеряв и былой масштаб, и все те небольшие отклонения от идеального проекта, которые делали такими живыми и неповторимыми даже самые скромные замоскворецкие дома. Старательно расчищены от надворных построек заасфальтированные дворы, и сегодня ничто не напоминает о тех периметрах домовладений, ограниченных всякого рода конюшенными и каретными сараями, людскими и кухнями, которые были характерны для здешних мест.

«У Климента» – для XVII века это было единственным топографическим определением. Другого рода адресов Москва еще не знала. Вблизи такой-то церкви. Улицы, тем более переулки значения не имели. Они могли исчезать и появляться, менять свои очертания. Церковь оставалась единственным ориентиром, в то время как границы ее прихода никакими административными документами не фиксировались.

Документы говорили о появлении новой церкви. Но ведь прежде всего она нуждалась в новом, своем собственном, «монастыре». Отвести под него землю в тесноте Замоскворечья городские власти попросту не могли. Оставалась единственная возможность – чтобы частью своего двора поступился кто-то из прихожан. Но ничего подобного в земельных документах нет. К тому же в новой церкви должен был появиться свой причт. И если расходы на его содержание не брали на себя царь или патриархия, расплачиваться пришлось бы все тому же небольшому приходу. Только и об этой стороне вопроса документы молчали. Может быть, какую-то ясность мог внести следующий после «Годуновского» так называемый «Петров чертеж». Он был выправлен по натуре на рубеже шестидесятых годов XVII века и появился в Амстердаме во втором томе «Географии» Блавиана.

Знаменская церковь, по свидетельству архивов, строилась не один год. Топограф, вносивший поправки в «Годунов чертеж», не мог не обратить внимание на ее строительство. В Замоскворечье он побывал наверняка, иначе откуда бы появились в его работе уточнения, касающиеся соседних с Климентом построек? Тем не менее на месте Климента он отмечает снова единственное сооружение. Но ведь совершенно так же держит себя и патриаршье делопроизводство! Не меняется размер налога на приход, не появляются новые причетники, вот только в ведомостях раз называется Климентовская, раз Знаменская церкви. А что, если – предположение выглядело совершенно невероятным, но другого объяснения не находилось – обе постройки стояли так тесно друг к другу, что воспринимались со стороны одним целым. Патриархия же почему-то сочла возможным принять подобное положение вещей.

Почему – это не имело первостепенного значения. Главной представлялась первая часть предположения, тем более что она вполне поддавалась проверке.

Московское средневековье – в хрестоматийных представлениях оно стоит на трех китах: традиционности, извечной нерушимости жизненного уклада и его замкнутости. Привязанность к обычаям, привязанность к земле и домам, наследовавшимся из поколения в поколение. Тем неожиданнее выводы, которые подсказывают самые распространенные и обиходные документы: как, чем, за какую цену и в каком количестве торговали в торговых рядах, как обходились с пресловутыми отцовскими и дедовскими дворами. Оказывается, дворы покупали и продавали на редкость легко. Из Замоскворечья перебирались под Новинское, с Трубы на Остоженку, сохраняя связь только с родными могилами на оставленных погостах. И каждый раз это требовало тщательного обмера участка. Закладные, купчие и всякого рода иные связанные с землевладением грамоты подробно восстанавливали размеры дворов и примыкавших к ним владений «в смежестве». Каждый неправильно учтенный аршин, даже вершок мог стать предметом яростных и нескончаемых во времени споров и судопроизводств, способных дотла разорить спорщиков.

Те, кто жил «у Климента», ничем не отличались от остальных москвичей, также продавали, закладывали, когда не хватало денег, и завещали, когда приходила мысль о последнем часе, дворы и земли. Благодаря беспокойной толчее их судеб вырисовывались границы климентовского «монастыря», а с ними и то обстоятельство, что теснились на «монастыре» две – именно две рядом! – церкви. Их разделял проход шириной не больше полуметра, и со стороны они могли восприниматься как одно целое. Оставалось объяснить непонятную снисходительность патриархии, всегда следившую за тем, что каждая, тем более вновь сооружаемая церковь становилась источником прочного дохода. К тому же приходилось думать и о печально знаменитых так называемых крестцовых попах, целыми днями толпившихся у Спасских ворот Кремля в ожидании случайной работы. Оголодавшие, обносившиеся, многодетные, они за копейку шли на любое преступление – и обвенчать насильно уходом, против воли родных, и отпеть убиенного без суда и следствия, а случится, и вовсе ограбить в минуту предсмертной исповеди и последнего отпущения грехов. Знаменская церковь могла дать работу хоть кому-то из них. И если патриархия шла здесь на явное попустительство, объяснения следовало искать, скорее всего, в жизни думного дьяка, чье имя сохранил и реестр московских церквей петровского времени.

К числу родовитых дворян Александр Степанович Дуров не принадлежал. Правдами и неправдами выслужившийся ловкий приказный, он начинал собой дворянский род Дуровых. Впрочем, было что и ему вспомнить за долгие годы царской службы. Еще в 1630 году ездил он одним из посланников в Крым, побывал в Смоленском походе, участвовал в отражении татар под Белгородом, сидел дьяком в Конюшенном, Ямском и Стрелецком приказах. За «астраханскую службу» был пожалован шубой из атласа золотного и кубком. Алексей Михайлович допустил его к переписке «всяких дел» патриарха Никона и в одно из высших финансовых учреждений своего правления – Приказ Большого прихода. Недаром такими пышными были похороны думного дьяка в 1671 году.

Но путеводители касались не только времени сооружения Климента. В одном из справочников промелькнула заметка с описанием одной из наиболее почитаемых в нем икон. Была это икона Знамения – вклад Александра Дурова, которая имела на обороте подробное изложение какого-то исключительного события в жизни думного дьяка. Наверно, полный текст надписи мог бы сказать о многом – если бы его удалось найти. Полвека назад иконы были вывезены из Климента. Дальнейшая судьба их неизвестна, как неизвестно и местонахождение дуровского Знамения.

Положение становилось безвыходным, если только не удастся найти живого свидетеля – одного из тех, кто по роду службы имел доступ к иконе и читал надпись. Простому прихожанину никто бы не позволил поднимать икону с места, тем более рассматривать ее оборот. Зато для церковного причта это представлялось и возможным и даже обязательным. Живой свидетель в сегодняшней Москве – теперь все сводилось именно к нему.

Москва Дом английского посланника. 173[?] год

Дорогая Эмилия!

Я так до сих пор и не знаю, развлекают ли тебя мои письма или – напротив – утомляют и остаются лежать непрочитанными на твоем прелестном бюро. Лорд Рондо уже не раз выражал удивление по поводу той усидчивости, с которой я продолжаю тебе писать, хотя я отговорилась ведением дневника, не желая выдавать маленькой тайны нашей переписки. Но даже не зная твоего ответа, не могу отказать себе в удовольствии поболтать с тобой.

Вообрази, мои предположения начинают оправдываться. Ты знаешь, что новая императрица была приглашена дворянством на основании так называемых «Кондиций». Она подписала обязательство подчиняться им, в противном случае должна была лишиться власти. И вот герцогиня Екатерина уговорила императрицу порвать эти «Кондиции» и принять единовластие. Риск огромный, хотя существовала группа дворян, которые предпочитали самодержавную власть царицы власти членов Верховного Тайного совета. Анна пошла на него и... выиграла!

Трудно описать, какой вид имели в этот день обе ее сестры. Герцогиня Екатерина лишилась своей обычной говорливости и молчала с убитым видом, царевна Прасковья не поднимала весь вечер глаз и не отзывалась ни единым словом, хотя по приезде во дворец обе принесли императрице свои поздравления. Зато Дмитриев-Мамонов не мог скрыть своего бешенства и выпил так много вина, что, по рассказам, его еле смогли на следующий день привести в чувство. Он бранился самыми страшными словами, призывая все несчастья на голову дворян, допустивших нарушение «Кондиций».

Не знаю, заметила ли сама императрица все эти страсти. Но немедленно появившийся рядом с ней ее курляндский фаворит господин Бирон – несомненно. Удивительная пара! Анна не кажется влюбленной и очень ровна в обращении с ним. Они почти ровесники по возрасту, но императрица выглядит старше и старее. Она тяжело встает и грузно садится. У нее слегка отечное лицо и заметная одышка, которую она старается скрывать, но которая не дает ей разговаривать на ходу даже во дворце, не говоря о прогулках. Это не мешает Анне быть хорошей наездницей и метко стрелять. Однако после каждой охоты она должна день или два отдыхать. Танцы ей вообще недоступны, и если она открывает балы, то лишь по необходимости, явно не испытывая при этом никакого удовольствия. Если хочешь знать, она держится со своим курляндским фаворитом скорее как законная супруга, не скрываясь, но и не испытывая особенно нежных чувств.