Ошибка канцлера

– Но это же невероятно, милорд!

– Семя упало на хорошо возделанную почву. Я думаю, нашему посланнику следует не только принести свои поздравления новому вице-канцлеру, но и присовокупить к ним очень хороший подарок от королевских ювелиров. Озаботьтесь выбором, сэр. Вы поняли – очень хороший подарок С такими дипломатами, как Алексей Бестужев, надо поддерживать хорошие отношения в любом случае и за любую цену. Он щедр или расчетлив?

– Скорее, просто скуп, милорд.

– О, в таком случае подарок должен быть очень дорогим.

– И еще одно, милорд. Императрица тут же присовокупила к назначению Бестужева передачу ему дома Остермана в Москве. По сути, это настоящий дворец.

– Вот видите!

Сомнений не было – Климента не успели закончить по замыслу его зодчего. Об этом говорила неожиданная скупость внутренней декорации – без пилястров, без колонн, со слишком редкими всплесками лепнины, суховатой, характерной для XVIII века по своим мотивам, но не по исполнению. Именно так и смотрятся раковины под окнами барабанов и соединившие их слишком мелкие цветочные гирлянды. Одинокие головки херувимов отметили все окна и арки хоров, но как же их мало и как бессильны они внести зрительные акценты в колоссальный разворот пространства.

Впрочем, могло быть и так. В пожар 1812 года горела нижняя часть церкви, наверняка наиболее богато декорированная. Восстановить ее первоначальный вид было и сложным, и дорогостоящим предприятием. К тому же большие перемены произошли и во вкусах. Реставраторы тех лет могли ограничиться поправкой по сохранившимся образцам только того, что располагалось в верхней, менее доступной огню части.

Сегодня детские головки на наружных фасадах Климента можно смотреть только издали. У них нет былых отбитых кудряшек и носов, на месте каждое перышко крохотных крыльев. Но в идеальных копийных отливках безвозвратно исчезло главное, чем так близок и трогателен XVIII век, – чувство живой руки скульптора, не сумевшего соблюсти симметрию, там ошибшегося в высоте одного из глаз, здесь скривившего в неожиданной усмешке линию пухлых губ, а рядом и вовсе забывшего о кудрявой волне над крутым детским лбом. Это как штукатурка псковских храмов, когда-то делавшаяся рукой мастера и хранившая в своих неровностях ловкое и напряженное прикосновение его пальцев, сегодня повсюду замененная идеальной выровненностью безликого современного инструмента.

И все-таки не первый взгляд был самым важным. „Поднимитесь на хоры – оттуда удобней смотреть“. Хоры не узкая галерея на высоте второго этажа, а великолепный широчайший дворцовый зал, со всех сторон охвативший Климента. Здесь можно себе представить звучание Вивальди и Арайи, Доницетти и романсов Григория Теплова – только не литургическое пение православных церковных служб. Чудо? Да, настоящее чудо, с которым так до конца и не примирилось опасливое и богомольное Замоскворечье.

Просторные до полу окна „французского манеру“ в решетке частых стекол. Широкая лестница, по которой так удобно было идти в шелестящем шелками платье на китовом усе. Смеющиеся херувимы, превратившиеся в настоящих беспечных путти. И радостный праздник роз в плетении бесконечных гирлянд. Какая разница, чем служил сегодня низ церкви, что громоздилось на полу первого этажа – песчинки на подоле роскошного платья „большого выхода“, которые легко стряхнуть и забыть. Ни один стиль в архитектуре не знал такого праздничного звучания, такой улыбчивой легкости. И если снаружи брусничные стены могли придавить Климента, приблизить к лесу поднимавшихся со всех сторон замоскворецких церквей, то здесь почерк зодчего, пространство елизаветинского рокайля жили во всей своей пышной неприкосновенности.

„Хотите пройти к иконостасу? Тут по храму и пройдете. Только не поскользнитесь – очень скользко“.

Вместо задуманного зодчими паркета или белого камня стараниями той же благотворительницы на полу появился скучнейший двухцветный кафель в клетку, предшественник нашей метлахской плитки. Поскользнуться и в самом деле было легко. В разбитые стекла барабана залетали одинокие снежинки и, не тая, сероватыми грудками ложились в углах хоров, ледяными, раскатанными дорожками застывали на проходе.

Конечно, к иконостасу надо было подойти – такая возможность увидеть вблизи и живопись икон, и характер дерева, и особенности позолоты! Но и это потом, а пока... Сказочный, зачарованный город уходил в высоту главного барабана, тускло поблескивая плотно покрытым пылью золотом. Колонны, карнизы, гирлянды цветов, кариатиды и обнаженные сидящие ангелочки, клубящиеся облака и головки херувимов – все сплеталось в сплошной и праздничной вязи.

Нет, разобраться в ней не стоило большого труда. Для тех, кто трудился над иконостасом Климента, рокайль уже начал отступать в прошлое, уступая приближавшемуся классицизму. Успокоенному. Строгому. Расчетливому. Два стиля читались в едином решении, убеждая, что по времени иконостас должен был относиться к тем годам, которые традиционно считались временем строительства всей церкви: шестидесятые – семидесятые годы XVIII века.

Снова взлет. Иначе решенный. По-другому понятый. И все-таки взлет, уверенный и торжественный. Отмеченная царскими вратами средняя часть отступала в глубину, чтобы шире распахнуть навстречу входящим в храм свои боковые крылья, свободные от строгого отсчета архитектурных деталей, в живом разнообразии скульптурных групп. Около царских врат строгие, с гладкими стволами колонны сохраняли только отблеск рокайля в гирляндочках свисавших с капителей роз. Выше колонны приобретали каннелюры – ровные вертикальные желобки, чтобы стать пьедесталами для венчающих последний ярус кариатид. А над всем иконостасом, на высоте окон барабана, парило огромное резное сияние на фоне густо клубящихся облаков и головок херувимов.

Иконостас не имел отношения к строителю церкви. Не сохранил он и своего первоначального вида: слишком явным представлялось противоречие между отдельными фрагментами резьбы. Насколько все скульптуры с их сочной резьбой говорили о более раннем времени, настолько архитектурные детали свидетельствовали о приближении, а может, и наступлении XIX века. Пожар 1812 года явно не мог не коснуться иконостаса, и поновлявшие его мастера из самых доступных по ценам ремесленников – не случайно Климент восстанавливался на доброхотные даяния ото всех вплоть до жителей Костромы, меньше всего думали о возрождении композиции, задуманной ее первым автором.

У Климента была и впрямь особая судьба: никаких материалов по истории церкви – никаких материалов по истории иконостаса. А ведь обычно построение иконостаса находило свое отражение в обширных и многословных документах, где оговаривалась малейшая подробность работы над ним.

„Собираетесь снова прийти? Зачем? Лучше бы все один раз посмотрели, чем пыль глотать да мерзнуть. Не музей ведь“. Не музей. К сожалению. Но с впечатлениями все равно за один раз справиться бы не удалось.

Петербург. Зимний дворец Императрица Елизавета Петровна, М. Е. Шувалова, В. В. Растрелли

– Государыня-матушка, там тебя архитект Растреллий добивается, да я не велела пускать. Все равно ему абшид брать, чего у тебя время зря занимать будет.

– Абшид? Растреллий просил об абшиде? Почему не доложили?

– Просить не просил, а нешто может он тебе быть нужен. Потрудился для покойницы императрицы, теперича пускай отдохнет. У нас и без него свои верные архитекты найдутся. Ишь избаловался: все ему да все для него – что в Москве, что в Петербурге.

– Никак, Мавра Егоровна, ты уж за меня командовать решила. Не по-умному, да по-своему.

– Да нешто ты, государыня, кого из старой дворцовой прислуги оставила. Певчих и то пересмотрела, а уж о тех, что в комнатах, и толковать нечего. Чем Растреллий-то лучше.

– Все у тебя, Мавра, в голове перепуталося. Художник тебе прислуга, что ли? Архитекты не нам верные бывают, а в деле своем от Бога одаренные. Прислуги-то вон, придворных хоть пруд пруди, а архитекты все на счету да на виду.

– Так что ж батюшка твой, Петр Алексеевич, ничего в художествах не понимал, что ли? Вон сколько тех, что он еще за границу в обучение посылал, работает. Из них тебе и брать пристало.