Ошибка канцлера

Судьба благоприятствует итальянскому семейству. К ним благоволит „светлейший“. Но и после ссылки Меншикова Растрелли сохраняет свое положение при дворе – на них обращает благосклонное внимание любимец Петра II Иван Долгорукий. Положим, подобное благоволение могло оказаться роковым при смене власти и опале Долгоруких. Однако на этот раз Растрелли спасает сам Бирон. Будущий замечательный зодчий успел с ним подружиться, по-видимому, даже побывать в Курляндии, выполнить несколько заказов. Вместо того чтобы быть отставленными от нового двора, отец и сын занимают в штате Анны Иоанновны почетные места. Правда, здесь возникает одна из самых сложных и все еще остающихся неразрешенными загадок кто строит и что строит. Предстоит провести тщательную графологическую экспертизу в каком случае отцом и в каком случае сыном – оба имели схожие почерки и одинаково подписывались одной фамилией с титулом, – проектировались и строились отдельные сооружения. Верно и то, что в конце концов преимущество было отдано сыну и именно он – Варфоломей Варфоломеевич Растрелли – был назначен на должность руководителя всех связанных со двором строительных работ, „баудиректором“, как называли его документы тех лет.

Рекомендации Бирона В. В. Растрелли был обязан заказом на остававшийся до последнего времени неизвестным так называемый Театр на Красной площади. Так долго скрываемое Анной Иоанновной увлечение театром заканчивается распоряжением о строительстве на месте былой петровской Комедийной хоромины, иначе говоря – на месте нынешнего Исторического музея, городского общедоступного театра. Как бы ни были высоки цены на билеты, три тысячи мест для города, насчитывавшего около двухсот тысяч жителей, очень много, особенно если иметь в виду, что изо дня в день зал был переполнен. Интерес москвичей к представлениям так велик, что В. В. Растрелли приходится отказаться от первоначально сооруженных лож и сделать на ярусах круговые скамьи, вмещавшие большее число зрителей.

Думала ли новая императрица об интересах москвичей и способе завоевать у них популярность? В момент строительства, конечно, нет. Больная, стареющая женщина лихорадочно стремится наверстать упущенное, все то, в чем отказали ей прожитые на задворках дворца годы. Ткани, меха, драгоценности, лошади, английские кареты и французские коляски, мебель, посуда, зеркала – всех сокровищ московских дворцов мало, чтобы заполнить один, ее собственный, для нее одной архитектором Растрелли выстроенный Анненгоф. Зодчий ставит дворец в Кремле окнами на незаконченный (все еще не законченный!) петровский Арсенал. Императрица недовольна. Одного Арсенала для необходимого ей „приятного виду“ мало – кругом остатки пожарища, уголья, разруха. Анненгоф по ее приказу – благо деревянный! – разбирают и переносят в Лефортово. Там красивей, привольней, можно разбить настоящий сад по образцу тех, которые видела у тамошних курляндских баронов. Но театр, огромный театр, должен быть непременно в центре города. Для него в придворном штате появляется оркестр из девяноста музыкантов – первый симфонический оркестр полного состава в Европе. Для него выписываются композиторы, дирижеры, инструменталисты-виртуозы, актеры итальянской Комедии масок. И вместе с успехом первых представлений приходит мысль о москвичах. Впервые вводится уличное освещение, устанавливаются фонари, открываются на время спектаклей уличные рогатки. Театр должен мирить старую столицу с новыми порядками.

Петербург. Зимний дворец Императрица Елизавета Петровна и А. Я. Шубин

– Алексей Яковлич, ты ли, голубчик мой, соколик ненаглядный?

– Я и есть, ваше императорское величество.

– Да что, что ты с титулом-то! Для тебя я всегда по имени буду.

– Покорнейше благодарю, ваше величество, однако милости такой ни в каком разе принять не могу. Недостоин, да и не разглядели вы меня толком.

– Да где разглядеть, вишь, слезы так глаза и застят, как в тумане все. А чего разглядывать-то – не знаю я тебя аль, думаешь, забыла. Кабы забыла, не искал бы тебя нарочный без малого два года по всей Сибири. Приказ ему был – без тебя не ворочаться. Негневлива, сам знаешь, а тут всеми казнями грозилась, коли воли моей не исполнят. Так ждала, так ждала, слов нет. А ты-то как – ждал, помнил? Жил-то каково?

– Ждать не ждал. Там, где десять лет отжил, ждать-то нечего.

– Таково страшно?

– Оставим это, ваше императорское величество. К чему вам про такое житье знать.

– А помнил, помнил, Алексей Яковлич?

– И тут не совру – позабыть старался, иначе бы не выжить.

– Как так? Ведь только памятью и жив человек.

– Память, говорите, ваше величество. Это что ж, памятью о горницах светлых, топленых, о пуховиках жарких, о застолье тесном, когда в чуме сидишь, от горького дыма слезой давишься, за год целый исподнее один раз сымешь в болотце простирать, а сам на солнышке летнем дрожмя дрожишь, как от гнуса лютого спастись не знаешь?

– Неужто все годы таково тебе пришлось, болезный ты мой?

– Хуже бывало, лучше не было. А вы, ваше величество, „память“!

– А как услыхал, что ищут тебя, что офицер за тобой приехал, обрадовался, поди?

– Чему радоваться-то? Почем знать, пошто ищет, для какой еще казни приехал.

– Как же дознался, что императрице ты нужен, что в Петербурге, во дворце тебя ждут?

– Не дознавался, ваше величество. В чуме сидел, как офицер расспрашивать стал, не видал ли кто поручика Шубина. Кто ж видеть мог, когда имени меня еще в Петербурге в канцелярии Тайной лишили. Вот тут он и сказал, что именем императрицы разыскивает, Елизаветы Петровны.

– И что ж ты тогда?

– И тогда не поверил, смолчал. А как он уж в дорогу собираться стал, спросил, как давно императрицей-то Елизавета Петровна. Он говорит, второй год на исходе. Урядник, что с ним ехал, подтвердил. Тогда я и открылся.

– А раньше-то неужто не знал, другие не сказали, что на трон отеческий я вступила?

– А кому говорить-то, кому знать? Там каждому до себя – как наесться, хоть не досыта, как согреться, от морозу спастись.

– И баб никаких с тех пор не видел?

– Почему, баб видел. С камчадалкой жил.

– Ой, что ты, Алексей Яковлич, как мог?

– Как мог, ваше величество? А так и мог, иначе не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычный, как еду достать, не ведаю, к делам их не приучен, вот она и помогла, выходила. Да и местные иначе глядели, когда с бабой ихней.

– С собой привез?

– Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там нет, сами управляются. Вот не управилась.

– Жалеешь?

– Жалею. Работящая была, справная.

– А детки?

– Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.

– А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела – сжалится император, на свадьбу свою с Долгорукой подарок мне сделает, переведет тебя в Москву. И перевел бы. Он по капризу своему все мог, Долгорукие и те отступались, гневить не хотели. Да помер Петр Алексеевич, в одночасье помер. Сказывали, от оспы.

– Не бывали у него тогда, ваше величество?

– Нет, в слободе жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро так все пошло. Анну Иоанновну короновали, а она на меня как есть рассвирепела. В ноги к ней кидалась, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу его не было, чтоб с глаз сгинул!

– Вот и сгинул. Царское слово крепкое, коли на зло, на добро-то его не бывает.

– Озлобился ты, Алексей Яковлич.

– Где озлобился – жизнь узнал, а в ней добра николи не бывает, если ошибкой только. Оглянуться не успеешь, и нет его, добра-то.

– Так и сидела я в слободе. Дом новый поставила. Знаешь, Петруша Трезин строил.

– Жив Петр-то? Поди, баудиректор теперь.

– Да нет. Жив-то жив, строит, от двора заказы имеет. Баудиректором Расстреллия поставила.

– Это того-то, покойной императрицы любимца?

– Того самого. Зато архитект какой удивительный. Вот поедем мы с тобой, Алексей Яковлич, в театр московской, увидишь, красота какая. Пять тысяч человек оперу смотрит. А убор какой распрекрасный – все посланники европейские диву даются.

– А Петр-то что?

– Да вот по Конюшенному ведомству дела у него. Что так смотришь? В лавре Александро-Невской строительство продолжает. Еще церковь новую в Преображенской солдатской слободе кончает. Чего ему еще, разве плохо?

– Да я что, ваше величество. Повидаться бы мне с ним.