Ошибка

Абсолютно спокойно, привычно как в десятки раз до – и, как казалось, после – я привел ее в общежитие, на свой аспирантский привилегированный этаж. Где комнаты давались на двоих и где я, ловко прописав азербайджанца, всю аспирантуру жившего в городе у сменяющихся любовниц, предавался разгулу в ни кем не контролируемом одиночестве. И все прошло, как было многажды прежде.

Но потом вдруг началось нечто странное. Насытившись ее маленьким и легким, совершенно птичьим тельцем, получив свое, но почему-то не разъединяясь с нею, я лежал на полуразвалившейся от еженощных упражнений койке. А Анечка, обхватив тоненькими детскими ручками, продолжала меня ласкать, покрывая лицо своими быстрыми, короткими, трогательными поцелуями… Это было как-то необычно и совершенно непохоже на других партнерш – которые, закончив половой акт, всегда спешили в душ подмываться, а потом не возвращались, предпочитая уйти обратно в свою комнату.

Я тихо прислушивался к своим ощущениям. И как раз в тот момент, когда во мне творилось нечто непонятное, сквозь тонкую дверь комнаты раздалась песня. Судя по всему, из тупика коридора, где у полуразбитого окна в любое время суток кто-нибудь курил.

Голос оказался знакомым и он принадлежал моему бывшему сокурснику Диме, тоже оставшемуся в аспирантуре. Этот Дима был странным парнем: ел сырой фарш из магазина, носил длинную – до пояса! – тонкую косичку на затылке, которую аккуратно прятал под рубашку; и вообще я считал его законченным придурком. Но сейчас он пел, и голос его, отраженный ночной тишиной, звучал сильно и удивительно приятно. И по общежитию тихо неслась эта самая песня, которой я прежде словно и не знал:

…Под небом голубым есть город золотойС прозрачными воротами и яркою звездой,А в городе том сад, все травы да цветы,Гуляют там животные невиданной красы…

И странное дело: наивные и дурацкие по сути слова неожиданно остро входили в мою душу… Или причиной тому была легкая головка Анечки, лежавшая на моей груди…

…А в небе голубом горит одна звезда.Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят,Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад…

Кто любит, тот любим… Я никогда никого не любил, как не любил никто и меня. С девками я встречался и расставался безо всякого сожаления; то был чистый секс, взаимная радость вставленных друг в друга половых органов, удовлетворение природного инстинкта, не затрагивающее даже краешка души, о существовании которой я не думал…

Но сейчас, слушая чистый голос Димы, я вдруг совершенно четко понял, что… То есть ничего не понял, просто вдруг осознал, точно знал всегда: она, ангел мой – о существовании которой я и не подозревал несколько часов назад… – наконец-то со мной. Хотя абсолютно ничего не предвещало этого.

Я нашел в темноте Анечкино лицо. И почувствовал, что оно мокрое.

– Ты что? – спросил я.

– Не знаю… – прошептала она. – Просто…мне очень хорошо с тобой.

– Я… Я люблю тебя! – сказал я легко и свободно, хотя никогда в жизни еще не произносил этих слов.

– И я… И я тебя тоже…

Глаза ее, наполненные слезами, блеснули в желтом свете, пробивавшемся в комнату сквозь щели косяка.

…С ними золотой орел небесный,Чей так светел взор незабываемый…

Придурок Дима еще не допел песни, но я уже знал свою судьбу. С этой самой секунды и до самого последнего конца. Это был не внезапный порыв, рожденный секундной прихотью. Тем более, что ничего особенно отличающегося от прочих я с Анечкой не испытал. Просто вдруг остро осознал: дело не в сексе, не в количестве поз и не в качестве упражнений… А в совсем, совсем другом. До чего я раньше просто не дорос своим скудным умом, и лишь сейчас, внезапно и определенно понял. Предназначение свершилось. Предназначение души – к которому пришлось идти через десятки чужих, эфемерно сладостных тел… Что я сделаю все, что смогу и даже не смогу все, лишь бы удержать около себя эту маленькую женщину-ребенка; удержать лишь слушая ошеломительный порыв нежности и любви, который охватил, закружил и понес меня под звуки случайно прорвавшейся песни…

Что я не просто удержу ее – я немедленно женюсь на Анечке, и мы проживем долгую и счастливую жизнь, и умрем в один день.

Так оно и получилось.

Все, кроме последнего.

Все, кроме последнего…

4

Мой темно-зеленый джип «гранд чероки» тихо стоял там, где я его оставил несколько часов назад. Зачем-то таясь, я снял сигнализацию беззвучной кнопкой, запустил двигатель и включил печку. Лобовое стекло успело слегка замерзнуть, и ехать сразу было нельзя.

Я сидел в своей машине, чувствуя себя в полной безопасности, несмотря на еще не уничтоженные улики.

И словно глядя со стороны, поражался, что все здесь осталось прежним. Машина, отрегулированное под меня сиденье, маленькая трещина на лобовом стекле от отлетевшего в прошлом году камня, старый и уже бесполезный дезодорант слева от приборной панели… Все тоже самое, каким я оставлял это, уходя отсюда. Сейчас я вернулся совершенно иным: я только что убил человека. Ну не человека, конечно, в полном смысле слова – вонючего хорька, которого давно стоило прикончить если не мне, то кому-то другому. Но все равно – я, никогда не веривший в бога, нарушил главную божескую заповедь. Один из основных Моисеевых законов, по которым до сих пор старался существовать цивилизованный мир. Я уничтожил себе подобного – переступил некую черту, остающуюся недостижимой для подавляющего большинства моих сородичей. И…

И ничего особенного не ощутил. Перемен во мне произошло. Я остался тем же самым. Не чувствовал груза греха, вообще ничего не чувствовал – точно стрелял в Хаканова кто-то другой, а я лишь наблюдал. Впрочем, вероятно, я так часто убивал его прежде в мыслях и во снах, что свыкся с этим действием, и сейчас воспринимал все лишь как продолжение иллюзий. И сожалел лишь о том, что сделал это слишком поздно…

Двигатель не хотел быстро греться на холостых оборотах; стекла оттаивали медленно, задерживая меня еще на минуты.

А как убивали врагов на войне? Судя по книгам, фильмам и воспоминаниям, первый убитый всегда вызывал в человеке переворот. Хотя бы позыв к тошноте.

Может быть, дело в том, что я впервые убил не в двадцать лет, а в сорок пять?

Я вспомнил громкий звук последнего выстрела и влажно шмякнувший плевок его мозгов, смешанных с осколками черепа, и почувствовал наконец легкую дурноту. На этот случай тоже было все приготовлено. Я достал термос с теплой водой, насильно влил его в себя – и, выйдя наружу, сделал промывание желудка. Получилось не сразу, было противно, но я предусмотрел такую ситуацию и решил, что лучше предугадать позыв к рвоте, чем оказаться застигнутым ею врасплох.

Умывшись остатками воды, я почувствовал себя совсем хорошо.

Я взглянул на часы. Пока все укладывалось в график.

Достав мобильный телефон, я позвонил Наташе.

– Зай, это ты? – спокойно отозвалась она. – Как дела?

«Зай» означало сокращенное от «зайка». Наташа давно призналась, что так называла всегда всех близких и дорогих ей мужчин. Я не возражал.

– Нормально, – ответил я. – На курсе, на глиссаде.

Эту фразу, означающую, что все в порядке, еще двадцать пять лет назад употреблял один из моих преподавателей в МАИ; хотя я учился там на программиста, летный язык был у нас в ходу. И я до сих пор ею пользовался. И мои друзья, не понимая сути терминов, улавливали смысл.