Ошибки наших звезд[любительский перевод]

— Я все говорил ей «навсегда», «навсегда навсегда навсегда», а она продолжала перебивать меня и не отвечала мне тем же. Мне казалось, что я уже исчез, понимаешь? «Навсегда» было обещанием! Как можно просто взять и нарушить обещание?

— Иногда люди не понимают, что за обещания они дают, — сказала я.

Айзек взглянул на меня:

— Да, конечно. Но все равно держат их. Вот что такое любовь. Любовь — это держать обещание несмотря ни на что. Ты разве не веришь в настоящую любовь?

Я не ответила. У меня не было ответа. Но я подумала, что если настоящая любовь действительно существовала, это было достаточно хорошее определение для нее.

— Ну а я верю в настоящую любовь, — сказал Айзек. — И я люблю ее. И она пообещала. Она обещала мне любовь навсегда. — Он поднялся и сделал шаг по направлению ко мне. Я двинулась вперед, подумав, что, может, он хочет обняться или что-то еще, но он просто обернулся вокруг себя, будто забыл, зачем вообще вставал, а затем мы с Августом увидели эту ярость в его лице.

— Айзек, — сказал Гас.

— Что?

— Ты выглядишь немного… Извини за каламбур, друг мой, но есть что-то меня беспокоящее в твоих глазах.

Внезапно Айзек начал колошматить кресло, в котором до этого сидел, и отправил его в сальто по направлению к кровати Гаса.

— Вот оно, — сказал Август. Айзек погнался за креслом и пнул его снова. — Ага, — сказал Август. — Давай. Выбей всю дурь из этого кресла! — Айзек ударил кресло еще раз, пока оно не отпрыгнуло от кровати Гаса, и тут он схватил подушку и начал ударять ею по стене между кроватью и полкой с трофеями над ней.

Август посмотрел на меня, все еще с сигаретой во рту, и наполовину улыбнулся.

— Не могу перестать думать об этой книге.

— Понимаю.

— Он так и не сообщил, что происходит с остальными персонажами?

— Нет, — сказала я ему. Айзек все еще душил стену подушкой. — Он переехал в Амстердам, это дало мне смутную надежду на то, что он пишет продолжение про Голландца с тюльпанами, но он ничего не публиковал. Он никогда не дает интервью. Он не появляется в сети. Я написала ему кучу писем с вопросами о том, что случается с героями, но он так и не ответил, так что… ну да. — Я замолчала, потому что Август, казалось, меня не слушал. Вместо этого он косо поглядывал на Айзека.

— Погоди, — пробормотал он в мою сторону. Он подошел к Айзеку и схватил его за плечи. — Чувак, подушки не ломаются. Попробуй что-то, что можно разбить.

Айзек дотянулся до баскетбольного трофея на полке над кроватью и занес его над головой, будто ожидая разрешения.

— Да, — сказал Август. — Да! — Трофей разбился об пол, рука пластикового баскетболиста отлетела, все еще держа мяч. Айзек топнул по трофею. — Да! — сказал Август. — Давай!

А затем обратился ко мне:

— Я пытался найти способ, как объяснить моему отцу, что я на самом деле вроде как ненавижу баскетбол, и я думаю, что наконец нашел его. — Трофеи летели на пол один за другим, Айзек прыгал на них и кричал, пока Август и я стояли в паре метров от него, свидетели безумства. Бедные покалеченные тела пластиковых баскетболистов усыпали ковер: тут мяч, схваченный бестелесной рукой; там две руки, выходящие из ниоткуда, тянущиеся к кольцу. Айзек продолжал атаковать трофеи, прыгая на них обеими ногами, крича, задыхаясь, потея, пока, в конце концов, он не опустился, обессиленный, на груду зазубренных останков.

Август сделал шаг в его сторону и посмотрел на него.

— Стало лучше? — спросил он.

— Нет, — пробормотал Айзек. Грудь его ходила ходуном.

— Это фишка боли, — сказал Август, и взглянул на меня. — Она требует, чтобы ее прочувствовали.

Глава пятая

С Августом я не разговаривала около недели. Я звонила ему в Ночь разбитых трофеев, так что по традиции была его очередь звонить. Но он этого не сделал. Я бы не сказала, что теперь я пялилась на свой телефон, зажатый во вспотевшей руке, дни напролет, одетая в мое Особенное желтое платье, и терпеливо ждала, пока мой джентльмен оправдает это звание. Я занималась своими делами: один раз выпила кофе с Кейтлин и ее парнем (симпатичным, но, если честно, не дотягивающим до Августа); ежедневно глотала мою дозу Фаланксифора; трижды посетила занятия в МКК; каждый вечер ужинала с мамой и папой.

Воскресным вечером на ужин была пицца с зеленым перцем и брокколи. Мы сидели вокруг маленького круглого стола на кухне, когда мой телефон начал звонить, но мне нельзя было взять его (никаких-телефонов-за-ужином).

Я немного поела, пока родители обсуждали землетрясение, только что произошедшее на территории Папуа — Новой Гвинеи. Они познакомились в Корпусе мира в Новой Гвинее, так что как только там что-либо происходило, даже что-то ужасное, они внезапно переставали быть крупными оседлыми существами, но снова становились теми, кем были когда-то — молодыми, идеалистичными, самодостаточными и сильными духом людьми. Восхищены они в этот момент были настолько, что даже не смотрели на меня, пока я поела гораздо быстрее, чем обычно, перемещая еду с тарелки в рот со скоростью, которая чуть не заставила меня задохнуться и одновременно начать беспокоиться, что легкие мои снова плавали в наполняющемся бассейне. Я отогнала эту мысль, насколько смогла. У меня ПЭТ [18] была назначена через пару недель, так что я все равно скоро узнаю, если что-то не так. Беспокойство сейчас ничем не поможет.

18

ПЭТ — Позитронно-эмиссионная томография — метод трехмерной диагностики функциональных процессов внутренних органов. Пациенту вводится безопасная доза радиоактивного вещества, и затем фиксируется интенсивность его поглощения в разных участках тела (если обмен изменен или нарушен, тканью накапливается разное количество этого вещества).

И все равно я нервничала. Мне нравилось быть человеком. Я хотела бы оставаться им. Хотя беспокойство — это еще один побочный эффект умирания.

Наконец, я покончила с ужином и спросила: «Могу я выйти из-за стола?». Они едва ли сделали паузу в их беседе о силах и слабостях гвинейской инфраструктуры. Я вытащила телефон из сумочки, лежащей здесь же, на кухне, и проверила последние вызовы. Август Уотерс.

Я вышла через заднюю дверь в сумерки. На глаза мне попались мои качели, и я подумала дойти до них и покачаться, пока я говорю с ним, но они показались мне стоящими очень далеко, учитывая, что ужин утомил меня.

Вместо этого, я легла на траву в уголке внутреннего дворика, посмотрела на Орион, единственное созвездие, которое я смогла найти, и позвонила ему.

— Хейзел Грейс, — сказал он.

— Привет, — сказала я. — Как ты?

— Превосходно, — сказал он. — Я хотел звонить тебе почти каждую минуту, но ждал, пока смогу сформировать логически адекватную идею ин ре [19] Высшего страдания. (Он сказал «ин ре». Он правда это сделал. О, этот парень).

19

In re (лат.) — в реальности, в вещах; зд.: что касается

— И? — спросила я.

— Мне кажется, что… читая эту книгу, я чувствовал себя, будто… будто…

— Будто? — переспросила я, дразня его.

— Будто это был подарок? — сказал он с вопросительной интонацией. — Будто ты подарила мне что-то важное.

— Ого, — тихо вздохнула я.

— Глупо, — сказал он. — Извини.

— Нет, — сказала я. — Нет. Не извиняйся.

— Но она не заканчивается.

— Ага, — сказала я.

— Настоящая пытка. Я действительно решил, что она умерла или вроде того.

— Да, я тоже так думаю, — сказала я.

— Ладно, я все понимаю, но есть же какая-то устная договоренность между автором и читателем, и мне кажется, что незаконченная книга вроде как этот контракт разрывает.

— Не знаю, — сказала я, мне вдруг захотелось защитить Питера Ван Хаутена. — Это то, что мне каким-то образом нравится в этой книге. Это правдиво иллюстрирует смерть. Ты умираешь посреди жизни, посреди предложения. Но Боже, мне правда, жутко хочется знать, что случилось с остальными. Я спрашивала у него про это в письмах. Но он, н-да, он никогда не отвечает.