Ошибки наших звезд[любительский перевод]

— И как?

— Конечно, любой может запомнить четырнадцать имен. Но мы безорганизованные плакальщики, так что все помнят Шекспира, но никто не помнит человека, о котором он написал Сонет 55.

— Ага, — сказала я.

Минуту мы молчали, а затем он спросил:

— Хочешь почитать? — Я сказала, конечно. Я стала читать длинную поэму Аллена Гинзберга [40] под названием Вопль, которую мне задали на урок поэзии, а Гас перечитывал Высшее страдание.

40

Аллен Гинзберг — американский поэт второй половины 20 века. Его знаменитая поэма «Вопль» считается практически гимном бит-поколения, провозглашающего свободную экспрессию, сексуальный либерализм и другие ценности.

Через некоторое время он сказал:

— Ничего?

— Поэма? — спросила я.

— Да.

— Ну, ничего. Ребята в этой поэме принимают больше препаратов, чем я. Как ВС?

— Все еще превосходно, — сказал он. — Почитай мне.

— Это не такая поэзия, которую можно читать вслух, сидя рядом со спящей матерью. В ней всякая содомия и ангельская пыль [41] , - сказала я.

— Ты только что назвала два из моих любимых способов провести время, — сказал он. — Ладно, тогда почитай мне что-нибудь другое.

41

Ангельская пыль — жаргонное название наркотика Фенциклидина.

— Хмм, — сказала я. — У меня нет с собой ничего другого.

— Это очень плохо. У меня настроение послушать поэзию. Наизусть ты ничего не знаешь?

— Ну что же, я пойду с тобой, — нервно начала я, — Когда под небом вечер стихнет, как больной / Под хлороформом на столе хирурга.

— Не торопись, — сказал он.

Я чувствовала себя робкой, как когда в первый раз сказала ему о Высшем страдании.

— Хмм, хорошо. Хорошо. Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц — / Опилки на полу, скорлупки устриц / В дешевых кабаках, в бормочущих притонах, / В ночлежках для ночей бессонных: / Уводят улицы, как скучный спор, / И подведут в упор / К убийственному для тебя вопросу… / Не спрашивай о чем. / Ну что ж, давай туда пойдем [42] .

— Я влюблен в тебя, — тихо сказал он.

— Август, — сказала я.

— Но это правда, — сказал он. Он уставился на меня, и я видела, как морщились уголки его глаз. — Я влюблен в тебя, и не хочу лишать себя простого удовольствия говорить правду. Я влюблен в тебя, и я знаю, что любовь — это просто крик в пустоту, и что забвение неизбежно, и что мы все обречены, и что придет день, когда все наши труды обратятся в пыль, и я знаю, что солнце поглотит единственную землю, которая у нас есть, и я влюблен в тебя.

42

Отрывок из стихотворения Т.С.Элиота «Любовная песнь Дж. Альфеда Пруфрока», перевод А. Сергеева.

— Август, — снова сказала я, не зная толком, что еще сказать. Я чувствовала себя так, будто во мне что-то поднималось, будто я тонула в этой странно болезненной радости, но я не могла отреагировать. Я не могла ничего сказать в ответ. Я просто смотрела на него, и позволила ему смотреть на меня, пока он не кивнул со сжатыми губами и не отвернулся, оперев голову на стекло.

Глава одиннадцатая

Должно быть, он уснул. В итоге уснула и я, и проснулась только от гудения садящегося самолета. Во рту стоял ужасный привкус, и я старалась не разжимать зубы из страха отравить всех пассажиров.

Я посмотрела на Августа, который глядел в иллюминатор, и пока мы снижались через низкие облака, я выпрямила спину, чтобы увидеть Нидерланды. Земля казалась затонувшей в океане, это были маленькие зеленые прямоугольники, окруженные каналами со всех сторон. Мы на самом деле приземлились параллельно каналу, будто было две посадочных полосы: одна для нас, а другая для водоплавающих птиц.

После получения багажа и прохождения таможни мы загрузились в такси с одутловатым лысым водителем, который говорил на превосходном английском — гораздо лучше, чем я.

— Отель Философ? — сказала я.

И он сказал:

— Вы американцы?

— Да, — сказала мама. — Мы из Индианы.

— Индиана, — сказал он. — Украли землю у индейцев и оставили название, так?

— Типа того, — сказала мама. Такси выбралось на трассу, и мы направились к шоссе, пестрящему голубыми знаками с двойными гласными: Oosthuizen, Haarlem. За пределами шоссе простиралось огромное пустое поле, время от времени разбиваемое огромными штаб-квартирами корпораций. Короче говоря, Голландия выглядела как Индианаполис, только с маленькими машинами.

— Это Амстердам? — спросила я водителя.

— И да, и нет, — ответил он. — Амстердам похож на годовые кольца у дерева: он становится старее, по мере того как ты приближаешься к центру.

Это случилось без предупреждения: мы покинули шоссе и увидели стоящие рядами дома из моего воображения, опасно наклоняющиеся над каналами, вездесущие велосипеды и кофешопы, приглашающие в БОЛЬШУЮ КУРИТЕЛЬНУЮ КОМНАТУ. Мы переехали через канал, и с моста я смогла увидеть десятки плавучих домов, вставших на якорь в каналах. Это было совсем не похоже на Америку. Это было похоже на старую картину, только настоящую — все такое до боли идиллическое в утреннем свете, — и я подумала, насколько восхитительно необычно было бы жить в месте, где практически все было построено мертвыми.

— Эти дома очень старые? — спросила моя мама.

— Многие из домов на берегах каналов датируются Золотым Веком — семнадцатым, — сказал он. — У нашего города богатая история, хотя большинство туристов желают увидеть только Квартал красных фонарей. — Он сделал паузу. — Некоторые туристы думают, что Амстердам — это город греха, но по правде говоря, это город свободы. А в свободе многие люди находят грех.

Все номера в отеле Философ были названы по именам философов: мы с мамой жили на первом этаже в Кьеркегоре, Август — на один этаж выше, в Хайдеггере. Наша комната была небольшой: двуспальная кровать прижималась к стене вместе с БИПАПом, кислородным концентратором и десятком дозаправляемых кислородных баллонов в ногах кровати. Кроме оборудования, там стояло старое и пыльное цветастое кресло с провисающим сиденьем, стол и книжная полка над кроватью, заключающая избранные работы Сёрена Кьеркегора. На столе мы нашли плетеную корзину, полную подарков от Джиннов: деревянную обувь, оранжевую голландскую футболку, шоколад и много чего еще.

Философ находился прямо рядом с Вонделпарком, самым знаменитым в Амстердаме. Мама хотела пойти прогуляться, но я смертельно устала, так что она включила БИПАП и прицепила меня к его хоботу. Я ненавидела говорить с этой штукой, но я сказала:

— Просто иди в парк, а я позвоню тебе, когда проснусь.

— Хорошо, — сказала она. — Спи крепко, родная.

Но когда я проснулась несколько часов спустя, она сидела в углу, в маленьком древнем кресле, и читала путеводитель.

— Доброе утро, — сказала я.

— Вообще-то уже почти вечер, — ответила она, со вздохом поднимаясь с кресла. Она подошла к кровати, поставила баллон на тележку и подключила его к трубке, пока я отключалась от БИПАПа и вставляла канюлю в ноздри. Мама установила баллон на 2,5 литра в минуту — хватит на шесть часов, пока мне не потребуется замена, — и затем я встала.

— Как себя чувствуешь? — спросила она.

— Хорошо, — сказала я. — Отлично. Как Вонделпарк?

— Я не пошла, — сказала она. — Зато прочитала о нем все в путеводителе.