Ошибки наших звезд[любительский перевод]

— Я до сих пор к тебе не привык, — ответил он, улыбаясь. Я почувствовала, что краснею. — Спасибо, что поехала в Амстердам, — сказал он.

— Спасибо, что позволил мне спереть твое желание, — сказала я.

— Спасибо, что надела это платье, которое ну просто обалдеть, — сказал он. Я покачала головой, стараясь не улыбаться. Я не хотела быть гранатой. Но все-таки, он же понимал, что делает, не так-ли? Это был и его выбор. — Слушай, а как заканчивается та поэма? — спросил он.

— А?

— Та, которую ты рассказывала мне на самолете?

— А, Пруфрок? Вот так: Мы грезили в русалочьей стране / И, голоса людские слыша, стонем, / И к жизни пробуждаемся, и тонем [44] .

Август достал сигарету и постучал фильтром по столу.

— Дурацкие людские голоса вечно все портят.

Официант вернулся с еще двумя бокалами шампанского и тем, что он назвал «Белой бельгийской спаржей с настоем лаванды».

— Я тоже ни разу не пил шампанское, — сказал Гас после его ухода. — Если тебе интересно. Также, я ни разу не ел белую спаржу.

44

Отрывок из стихотворения Т.С.Элиота «Любовная песнь Дж. Альфеда Пруфрока», перевод А. Сергеева.

Я как раз сделала свой первый укус.

— Это великолепно, — пообещала я ему.

Он откусил немного, проглотил.

— Господи. Если бы спаржа всегда была такой на вкус, я бы тоже стал вегетарианцем.

Несколько человек в лакированной деревянной лодке приблизились к нам по каналу. Одна их них, женщина со светлыми кудрявыми волосами, лет тридцати, отпила пива, затем подняла бокал и что-то прокричала.

— Мы не говорим по-голландски, — прокричал Гас в ответ.

Кто-то другой прокричал перевод: «Прекрасная пара прекрасна».

Еда была такая обалденная, что с каждым новым блюдом наш разговор все дальше развивался в сторону восхваления ее вкуса: «Если бы это ризотто с лиловой морковью было человеком, я бы взял его в Лас Вегас и женился бы на нем», «Сорбет из душистого горошка, ты так неожиданно великолепен». Хотелось бы мне быть более голодной.

После ньокки [45] с молодым чесноком и листами красной горчицы официант сказал: «Дальше десерт. Еще звезд?». Я покачала головой. Двух бокалов было достаточно. Как и в случае с депрессантами и обезболивающими, к шампанскому я была толерантна: чувствовалось тепло, но не опьянение. Но напиться мне не хотелось. Такие вечера не часто случаются, и я хотела его запомнить.

45

Ньокки (итал. gnocchi) — итальянские клецки из муки, манки, картофеля, яиц и других ингредиентов.

— Ммм, — сказала я, когда официант ушел, и Август криво усмехнулся, смотря вниз на канал, пока я смотрела вверх. У нас было на что посмотреть, так что тишина не была неловкой, но мне хотелось, чтобы все было идеально. Вроде бы, это и было идеально, но чувство было такое, будто бы кто-то выстроил Амстердам из моего воображения, и было тяжело забыть, что этот ужин, и поездка вообще, был Онко-Бонусом. Я просто хотела, чтобы мы спокойно говорили и шутили, словно мы сидим на диване дома, но в основе всего лежало напряжение.

— Это не костюм для похорон, — сказал он через какое-то время. — Когда я только узнал, что болен — то есть, мне дали примерно восемьдесят пять процентов выздоровления… Знаю, цифры отличные, но я все еще думал, что это игра, похожая на русскую рулетку. Я хочу сказать, мне предстояло пройти через шесть месяцев или год ада и потерять ногу, и это все равно могло не сработать, понимаешь?

— Понимаю, — сказала я, хотя нет, я не совсем понимала. Я всегда была обречена, все мое лечение было направлено на увеличение моей жизни, а не на борьбу с раком. Фаланксифор ввел в мою историю рака определенную двусмысленность, но я отличалась от Августа: моя последняя глава была написана при выставлении диагноза. Гас, как большинство избавившихся от рака, жил с неуверенностью.

— Ну, — сказал он. — Так что я прошел через все это, только пытаясь быть готовым. Мы купили участок на кладбище на Краун Хилл, я однажды выбрал место, когда прогуливался там с папой. И все мои похороны были спланированы и все такое, и прямо перед операцией я спросил у родителей, не могу ли я купить костюм, очень хороший костюм, на случай если я не выживу. Но мне так и не довелось его надеть. До этого вечера.

— Так это твой смертный костюм.

— Точно. А у тебя есть смертная одежда?

— Да, — сказала я. — Это платье, которое я купила на свой пятнадцатый день рождения. Но я не надеваю его на свидания.

Его глаза загорелись.

— Мы на свидании? — спросил он.

Я опустила глаза, смутившись.

— Не торопи события.

Мы оба явно были сыты, но десерт — насыщенный, богатый крем с маракуйей — был слишком хорош, чтобы хотя бы не лизнуть его, так что мы немного помедлили, стараясь снова проголодаться. Солнце вело себя как ребенок, отказывающийся идти в кровать: было уже полдевятого, но все еще светло.

Совершенно без предупреждения Август спросил:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Я думаю, что вечность — неправдоподобная концепция, — ответила я.

Он усмехнулся.

— Ты — неправдоподобная концепция.

— Я знаю. Вот почему меня исключили из претендентов.

— Это не смешно, — сказал он, глядя на улицу. Мимо проехали две девушки на одном велосипеде, одна из них сидела на заднем колесе.

— Да ладно тебе, — сказала я. — Это была шутка.

— Мне совсем не смешно от мысли, что тебя исключили из претендентов, — сказал он. — Хейзел, серьезно, так как насчет жизни после смерти?

— Нет, — сказала я, а потом исправилась: — Ну, возможно, я бы не стала это так категорично отрицать. А ты?

— Да, — сказал он полным уверенности голосом. — Да, абсолютно. Только не рай, где можно скакать на единорогах, играть на арфе и жить в особняке, сделанном из облаков. Но да. Я верю во Что-то с заглавной Ч. Всегда верил.

— Серьезно? — спросила я. Я была удивлена. Я всегда ассоциировала веру в рай с, честно говоря, чем-то вроде умственного расстройства. Но Гас не был тупым.

— Да, — тихо сказал он. — Я верю в ту строчку из Высшего страдания. «Восходящее солнце слишком ярко отражалось в ее закрывающихся глазах». Бог — это восходящее солнце, и свет слишком ярок, и ее глаза жмурятся, но они еще не закрыты. Я не верю, что мы вернемся на землю, чтобы преследовать или утешать живых, но я думаю, что из нас что-то появится.

— Но ты боишься забвения.

— Конечно, я боюсь земного забвения. Но… то есть, не хочу, чтобы это звучало, как от моих родителей, но я верю, что у нас есть душа, и я верю, что она сохраняется. Страх забвения — это что-то другое, это опасение, что мне нечего будет отдать взамен за мою жизнь. Если ты не прожил жизнь ради службы высшему добру, то ты должен хотя бы умереть за это добро, понимаешь? И я боюсь, что я не получу ни жизни, ни смерти, которые чего-либо стоили.