Ошибки наших звезд[любительский перевод]
Шрифт:
— Попытаться нельзя, — сказала я. — Можно только сделать.
Глава четырнадцатая
Во время перелета домой, когда мы были в трех километрах над облаками, которые были в трех километрах над землей, Гас сказал:
— Я раньше думал, что было бы классно жить на облаке.
— Ага, — сказала я. — Это было бы как жить на надувном батуте, только постоянно.
— Но потом, в средней школе, на естествознании, мистер Мартинес спросил, кто из нас когда-либо мечтал жить в облаках, и все подняли руки. Тогда мистер Мартинес сказал нам, что там, в
— Он кажется классным парнем.
— Он специализировался на убийстве мечтаний, Хейзел Грейс, позволь мне сказать. Думаешь, вулканы — это здорово? Скажи это десяти тысячам кричащих трупов в Помпеи. Ты все еще втайне веришь, что в этом мире присутствует волшебство? Это все — просто бездушные, случайно сталкивающиеся друг с другом молекулы. Ты беспокоишься о том, кто будет заботиться о тебе, если родители умрут? Ну так не зря, потому что скоро они будут пищей для червей.
— Незнание — это благословение, — сказала я.
Стюардесса прошла по проходу с тележкой с напитками, полушепча:
— Напитки? Напитки? Напитки? Напитки?
Гас потянулся через меня, поднимая руку:
— Можно шампанского, пожалуйста?
— Вам есть двадцать один год? — с сомнением спросила она. Я показательно поправила трубки в носу. Стюардесса улыбнулась, затем бросила взгляд на мою спящую маму. — Она не будет возражать? — спросила она, имея ее в виду.
— Не, — сказала я.
Так что она налила шампанское в два пластиковых стаканчика. Онко-Бонус.
Мы с Гасом чокнулись.
— За тебя, — сказал он.
— За тебя, — сказала я, прикасаясь своим стаканчиком к его.
Мы отхлебнули. Звезды тусклее, чем в Оранжи, но достаточно хорошие, чтобы их пить.
— Знаешь, — сказал мне Гас, — все, что сказал Ван Хаутен, было правдой.
— Может быть, но ему не надо было строить из себя такого кретина. Не могу поверить, чтобы он представил будущее хомячка Сизифа, но не мамы Анны.
Август пожал плечами. Мне показалось, что он внезапно отключился.
— Ты в порядке? — спросила я.
Он микроскопически покачал головой.
— Болит, — сказал он.
— Грудь?
Он кивнул. Сжал кулаки. Позже он опишет это ощущение как одноногого толстяка на шпильке, стоящего посередине его грудной клетки. Я сложила столик, прикрепила его к сиденью впереди меня и наклонилась, чтобы достать таблетки из его рюкзака. Он запил одну шампанским.
— Нормально? — снова спросила я.
Гас сидел, сжимая и разжимая кулаки, ожидая, пока подействует препарат, лекарство, которое не столько уничтожало боль, сколько отдаляла его от нее (и от меня).
— Казалось, что это было личное, — тихо сказал Гас. — Будто он злился на нас по какой-то причине. Я имею в виду Ван Хаутена. — Он допил остатки шампанского быстрыми глотками и скоро уснул.
Мой папа ждал нас в зоне багажа, стоя среди водителей лимузинов в костюмах, держащих таблички с напечатанными именами своих пассажиров: Джонсон, Баррингтон, Кармайкл. У папы был свой знак. Он гласил, Моя прекрасная семья, а чуть ниже, (и Гас).
Я обняла его, и он начал плакать (конечно же). Пока мы ехали домой, мы с Гасом рассказывали папе об Амстердаме, но только когда я оказалась дома и прицепилась к Филипу, и села смотреть старое доброе американское телевидение, поедая американскую пиццу с салфеток с коленей, я рассказала папе о Гасе.
— У Гаса рецидив, — сказала я.
— Я знаю, — сказал он. Он быстро пододвинулся ко мне и добавил: — Его мама сказала нам перед поездкой. Мне жаль, что он скрыл это от тебя. Я… я сожалею, Хейзел.
Я ничего не говорила какое-то время. Шоу, которое мы смотрели, было о людях, пытающихся выбрать, какой дом они приобретут.
— Я прочитал Высшее страдание, пока вас не было, — сказал папа.
Я повернула к нему голову.
— О, круто. И как тебе?
— Хорошо. Немного слишком для меня. Я специализировался на биохимии, помнишь, а не на литературе. Мне хотелось бы узнать конец.
— Ага, — сказала я. — Многим не нравится.
— Также это было немного безнадежно, — сказал он. — Настроено на поражение.
— Если под этим ты подразумеваешь честное, тогда я соглашусь.
— Не думаю, что поражение — это честно, — ответил папа. — Отказываюсь это принять.
— Так все случается не просто так, и мы все будем жить на небе, играть на арфах и обитать в облачных домах?
Папа улыбнулся. Он обернул большую руку вокруг меня и притянул к себе, целуя в щеку.
— Не знаю, во что я верю, Хейзел. Я думал, что быть взрослым означает знать, во что ты веришь, но такого опыта я не приобрел.
— Ага, — сказала я. — Ладно.
Он снова сказал мне, что сожалел о Гасе, и тогда мы продолжили смотреть шоу, и его участники выбрали дом, а папина рука все еще обнимала меня, и я начинала потихоньку засыпать, но не хотела идти в постель, а потом папа сказал:
— Знаешь, во что я верю? Я помню, как в колледже ходил на отличный курс по математике, который вела крохотная старая женщина. Она рассказывала о быстром преобразовании Фурье, и вдруг остановилась посреди предложения и сказала: «Иногда мне кажется, что вселенная хочет, чтобы ее заметили». Вот во что я верю. Я верю в то, что вселенная хочет быть замеченной. Я думаю, что вселенная невероятно склонна к сознательности, что отчасти она награждает интеллект, потому что наслаждается, когда за ее элегантностью наблюдают. И кто я, живущий в середине истории, чтобы говорить вселенной, что она — или мое за ней наблюдение — имеет конец?
— Ты достаточно умен, — сказала я через какое-то время.
— А ты достаточно хорошо делаешь комплименты, — ответил он.
На следующий день я поехала к Гасу домой и ела сендвичи с арахисовым маслом и джемом с его родителями, и рассказывала им истории про Амстердам, пока Гас дремал на диване в гостиной. К нему уже был подключен ЦВК. Они атаковали рак новым коктейлем: двумя химикатами и протеиновым рецептором, на который они надеялись в отлючении онкогена в раке Гаса. Они сказали мне, что ему повезло быть включенным в программу. Повезло. Я знала один из препаратов. От одного его названия мне хотелось блевать.