Осиная фабрика

Я помню, как я презирал овец, они же абсолютно тупые. Я видел, как они ели, ели и ели, я видел, как собаки управляли целыми стадами, я гонял овец и смеялся над стилем их бега, видел, как они попадали во всякие глупые, запутанные ситуации. Мне казалось, они вполне заслуживали окончания жизни в виде баранины, использование их в качестве машин для производства шерсти слишком ответственное для них дело. Понадобились годы и долгие размышления, пока я смог осознать, что на самом деле овцы проявляли не собственную тупость, а нашу силу и эгоизм.

После того, как я узнал об эволюции и немного об истории животноводства, я понял — глупые белые животные, над которыми я смеялся, потому что они ходили следом друг за другом и застревали в кустах, были настолько же результатом работы поколений фермеров, насколько и результатом размножения поколений овец; мы сотворили их, мы вылепили их из диких и умных животных, которые были их предками, чтобы они стали покорными, глупыми, вкусными производителями шерсти. Мы не хотели, чтобы он были сообразительными, а до некоторой степени интеллект и агрессивность взаимосвязаны. Естественно, бараны умнее, но даже они деградированы идиотками, с которыми они вынуждены общаться и которых они вынуждены осеменять.

Тот же принцип применим и к курам, и к коровам, и почти ко всему, к чему смогли надолго дотянуться наши жадные, голодные руки. Иногда я думаю: подобное могло случиться и с женщинами, но хотя эта теория и привлекательна, я подозреваю — она неправильна.

6

Я пришел домой к ужину, проглотил яичницу, мясо, жареную картошку с бобами и остаток вечера смотрел телевизор, доставая изо рта с помощью спички кусочки мертвой коровы.

Бегущая собака

1

Меня всегда раздражало, что Эрик вдруг сошел с ума. Хотя тут и нет переключателя — нормальный в одну минуту и душевнобольной в другую — нет сомнений, именно случай с улыбающимся младенцем запустил нечто в Эрике, неизбежно закончившееся его разрушением. Часть его не могла принять случившееся, не могла совместить увиденное с тем, как ему думалось, должны были обстоять дела. Может какая-то глубоко спрятанная часть Эрика, погребенная под слоями времени и роста как римские развалины под современным городом, верила в Бога и не выдержала осознание того, что если подобное маловероятное существо есть, оно страдает из-за происходящего с любой из тварей, которых предположительно оно сотворило по своему образу и подобию.

Что бы ни сломалось в Эрике, это была слабость, дефект, которого не должно было быть в настоящем мужчине. Женщины, как я знаю из сотен, наверное, тысяч фильмов и телепередач, не могут перенести по-настоящему важных перемен, которые происходят с ними, например, если их изнасилуют или их возлюбленный умирает, женщины сходят с ума и убивают себя, или просто болеют, пока не умрут. Конечно, я понимаю, не все они так реагируют, но это очевидное правило, и не следующие ему женщины в меньшинстве.

Должны быть и сильные женщины, женщины с большей частью мужского в характере, чем у большинства, и я подозреваю — Эрик был личностью со слишком большой частью женщины в ней. Чувствительность, желание не обидеть, тонкий, живой ум были в нем оттого, что он был слишком похож на женщину. До того отвратительного случая его женская часть никогда его не тревожила, но в момент чрезвычайных обстоятельств она оказалась достаточно выраженной и сломала Эрика. Это вина моего отца, не говоря уже о глупой сучке, которая бросила моего брата ради другого мужчины. Отец хотя бы немного виноват из-за первых нескольких лет жизни Эрика, когда он разрешал своему сыну одеваться, как тому хотелось и выбирать между платьями и штанами, Хамсворс и Мораг Стоувы правильно волновались по поводу методов воспитания племянника и предложили его забрать. Все могло бы быть по-другому, если бы не странные идеи моего отца, если бы моя мать не презирала Эрика, если бы Стоувы забрали его раньше, но все случилось как случилось, и я надеюсь: отец винит себя в той же степени, как виню его я. Я хочу, чтобы он постоянно ощущал груз своей вины, ночей бы не спал из-за нее, а когда все же уснет, видел бы кошмары, от которых бы просыпался покрытый потом в прохладные ночи. Он это заслужил.

2

Вечером после моего похода по холмам Эрик не звонил, Я пошел спать довольно рано, но я бы услышал звонок телефона, а я спал после своего долгого путешествия без помех. На следующее утро я встал как обычно, прогулялся по песку в прохладе утра и вернулся вовремя к хорошему, большому завтраку.

В доме стало очень жарко, душно даже с открытыми окнами, я не находил себе места, а отец был спокойней, чем обычно. Я бродил по комнатам, выглядывая в окна, ложась на подоконники, осматривая прищуренными глазами землю. Наконец отец задремал в шезлонге, я пошел в мою комнату, переоделся в майку и тонкий жилет с карманами, заполнил их полезными вещами, перебросил через плечо рюкзак и пошел осмотреть подступы к острову и, может быть, свалку, если там не будет слишком много мух.

Я надел темные очки и коричневые “Поляроиды” сделали цвета ярче. Я начал потеть как только вышел из дверей. Теплый, почти не охлаждающий ветерок нерешительно пытался дуть со всех сторон и приносил запах травы и цветов. Я размеренно шел тропинке, по мосту, по берегу залива и вдоль течению ручья, перепрыгивая через небольшие его ответвления и притоки, направляясь к участку, где можно строить дамбы. Потом я повернул на север, поднялся на цепочку смотрящих на море дюн и шел по их песчаным верхушкам, не обращая внимание на жару и усилие, которое потребовалось для карабканья по их южным склонам, я хотел смотреть на юг.

Воздух дрожал на жаре, все стало неопределенным и колеблющимся. Когда я дотронулся до песка, он оказался раскаленным, насекомые всех форм и размеров жужжали и толклись вокруг меня. Я отмахивался от них.

Вытирая пот, время от времени я смотрел в бинокль, поднимал его к лицу и смотрел на округу сквозь колеблющийся от тепла воздух. Кожа головы чесалась от пота, промежность тоже чесалась. Я чаще, чем обычно, проверял вещи, которые принес с собой, рассеянно взвешивая на руке мешочек с железками, трогая нож Боуи и катапульту на брючном ремне, проверяя, не потерял ли я зажигалку, бумажник, зеркальце, ручку и бумагу. Я выпил воды из фляжки, хотя вода была уже теплая и затхлая.

Когда я посмотрел на песок и лениво плещущее море, я увидел интересные штуки, выброшенные прибоем, но я остался в дюнах; когда было нужно, я поднимался на высокие дюны, двигаясь на север через ручьи и болотца, за Воронку и место, которое я никак не назвал, откуда улетела Эсмерельда.

Я думал об обоих только после того как прошел мимо.

Примерно через час я повернул от моря, потом на юг, шел вдоль последних дюн, смотрел на неровные пастбища, где овцы медленно, как опарыши, двигались и ели. Один раз я остановился и наблюдал за огромной птицей, которая кружилась высоко в чисто голубом небе, поднимаясь по спирали на восходящих воздушных потоках, она поворачивала туда и обратно. Ниже ее летали несколько чаек, их крылья были расправлены, белые шеи указывали в разные стороны, чайки что-то искали. Высоко на склоне дюны я нашел мертвую лягушку, высохшую, на спине ее запеклась кровь, лягушка была вся в песке, и я удивился, как она туда попала. Вероятно, ее уронила птица.

Наконец я одел зеленую кепку, защитив глаза от блеска солнца. Я прошел по дорожке, которая была на одном уровне с островом и домом. Я шел, останавливаясь посмотреть в бинокль. Легковушки и грузовики блестели сквозь деревья, дорога была примерно в миле от меня. Пролетел вертолет, скорее всего он направлялся к буровым или нефтепроводу.

Сквозь ряды молодых деревьев я дошел до свалки вскоре после полудня. Я сел в тени дерева и внимательно проинспектировал свалку, используя бинокль. Зарегистрировал несколько чаек, но людей не было. Небольшой дымок поднимался от костра в центре свалки, вокруг него был разбросан мусор из города и его окрестностей: картон и черные пластиковые мешки, блестящая, местами побитая, белая поверхность старых стиральных машин, газовых плит и холодильников. Бумажки поднимались и с минуту кружились в начинающихся смерчиках, но падали обратно. Я прошел по свалке, смакуя ее гнилой, сладковатый запах. Я ударил по нескольким обломкам, перевернул пару интересных кусков ботинком, но не смог рассмотреть ничего стоящего. Одна из причин, по которой в прошлые годы мне начала нравиться свалка, была та, что она никогда не остается прежней, она движется как нечто огромное и живое, расползаясь как громадная амеба, поглощая землю и мусор. Но сегодня она выглядела усталой и скучной. Из-за этого я был нетерпелив, почти сердит. Я бросил пару флаконов из-под аэрозолей в слабый костер, горящий в центре свалки, но даже это мало меня развлекло, они тихо хлопнули в бледных языках пламени. Я ушел со свалки и снова двинулся на юг.