Осиновая корона

— Я видела, как Вы ушли сюда. Не хотела мешать, но нам нужно поговорить. Вы не возражаете?

— Нет, — Уна отвернулась, чтобы смахнуть со щёк слёзы. От льдисто-серебряных глаз Отражения её всё ещё пробирал холодок. — Не возражаю, конечно.

Индрис приблизилась. Своими по-кошачьи тягучими движениями она напоминала мать — и в то же время Уна не могла представить себе человека, меньше не неё похожего.

То есть не человека, конечно.

Хотя чем, по сути, Отражения так уж отличаются от них? Глазами, зеркалами, магией? Уна всегда чувствовала, что есть нечто ещё — нечто главное; ведь такой оттенок радужки наверняка можно встретить и у людей, и среди них есть зеркальщики и рождённые с Даром… Неудачники вроде неё. В самой сущности Отражений, в их жизни должно быть что-то не так. Может быть, здесь корень вечной загадки — этой чуть страшной лукавинки в их взглядах, во вкрадчивых интонациях?

— Мы с Гэрхо уедем завтра, — сказала Индрис, зажав между пальцами круглый, налитый зеленью лист. Осинки укрывали всю её мягкую фигуру тенью, обращая в смуглое изваяние. — Нельзя больше злоупотреблять гостеприимством Вашей матери… И к тому же нам пора домой. В Волчью Пустошь и Хаэдран, за учениками, а после — в Долину.

Уна молча ждала продолжения, переложив книгу в другую руку (ей почему-то не хотелось, чтобы Индрис видела название). Она не знала, что ответить. Просить остаться? Предложить вознаграждение за помощь? Извиниться за негостеприимство матери?…

У неё нет права ни на что из этого. И Индрис, скорее всего, сама это понимает.

На Уну вдруг навалилась тяжкая усталость — такая, что даже моргать и дышать стало утомительно. Ко всем прочим ударам — ещё один. Завтра она скажет «прощай» своей последней надежде; завтра магия навсегда покинет Кинбралан. И ничего нельзя изменить: всё — с беспросветностью смерти.

Неужели вот это и есть жизнь?

— Вы не хотите с нами, леди Уна? — просто спросила Индрис, глядя на неё сбоку. От жадности, с которой колдунья заучивала наизусть её черты, Уне снова стало неуютно.

Она отвела глаза.

— Хочу. Но я нужна здесь, в Кинбралане. Без меня матушка будет совсем одна.

Это было правдой — поэтому приговор себе дался довольно легко. Нечего тешиться ложной верой, нечего отрицать очевидное… Ветви осинки задрожали от нового порыва ветра, который уже осушил слёзы Уны. Щёки раздражающе стянуло.

— Я нужна здесь, — повторила она, стараясь себя убедить. — Я не смогу уехать с Вами и Гэрхо. Простите.

— Всё дело в том, что леди Мора против?

— Не только.

— У Вас есть Дар, леди Уна. Сильный Дар. Вы можете стать замечательной волшебницей.

— Я знаю, — спокойно солгала Уна. Солгала, потому что о такой перспективе она никогда и не мечтала — не говоря уже о вере. — Но этого не будет. Нападения… Нашей семье грозит опасность. Я не оставлю её сейчас.

— Но Вы не выдержите, — тихо и ласково сказала Индрис. Она сдвинулась влево и чуть наклонилась, пытаясь поймать взгляд Уны. Осинки всё шушукались — теперь, казалось, на диковинном языке Отражений. — Мы обе знаем, о чём я. И потом, Ваша магия в случае чего была бы лучшей защитой, чем бездействие.

— А что, если наместник Велдакир…

— В бездну наместника Велдакира, Уна, — с внезапной жёсткостью отрезала колдунья. От удивления Уна чуть не выронила книгу — и машинально смерила взглядом аллею: убедиться, что они одни. — В бездну всё и всех! Это Ваша жизнь. Вы уже не ребёнок и свободны в выборе. Вам решать, ехать или не ехать.

— Я уже решила, — пробормотала Уна, борясь с почти телесно ощутимым искушением. Её охватила слабость — и она испуганно потеребила свой сапфир на цепочке; обычно это помогало сконцентрироваться. Уж не пытается ли Индрис как-то влиять на её сознание? Поймёт ли она, если такое случится? — И Вы слышали моё решение. Я остаюсь. Я не пойду против матери.

Индрис выдохнула сквозь стиснутые зубы — мелкие, как у белки или куницы.

— Вы упрямы, Уна. Упрямы, как… — она вдруг умолкла и улыбнулась, показав прелестые ямочки. Если бы таких же не было у Эльды — дочки конюха, предполагаемой невесты Бри, — Уна, наверное, каждый раз бы им радовалась. — Как все беззеркальные девушки, хотела я сказать. Особенно знатные.

Уна оскорблённо вскинула голову. Разве у Отражений принято бить лежачего? Разве Индрис не видит, что она делает такой выбор совсем не из страха и не ради своего удовольствия?

— Между прочим, госпожа волшебница…

— Между прочим, нечего звать меня «госпожой», — с милой бестактностью перебила Индрис. — Тут вроде бы нет Вашей матушки (и слава Порядку)… Между прочим, есть другой выход, Уна. Большая жертва, между прочим, — она вздохнула — как показалось Уне, с наигранным кокетством. — Но я готова пойти на неё ради Вас. Учиться магии можно не только в Долине, знаете ли. Это вызовет кучу трудностей и неудобств, но раз уж нам не сломить Вашу фамильную твердолобость… — и Индрис, задумчиво помолчав, протянула ей руку: — В общем, я попрошу у леди Моры позволения остаться здесь, хотя бы на пару месяцев, и поучить Вас самой. И сообщить в Долину — чтобы позже Вам подобрали более подходящего наставника… Нельзя оставлять всё вот так, клянусь витражами. Вы любите витражи, Уна? — новая быстрая улыбка. — Я их обожаю… Они украшают жизнь. Как и магия. Ну и что, долго мне ещё стоять с протянутой рукой, будто нищенке? Союз?

После колебания (очень короткого) Уна пожала смуглую ладошку. Она была маленькой и шершавой, но тёплой — такой тёплой, что хотелось не отпускать.

— Союз.

* * *

Той ночью Уна уснула поздно, взбудораженная семейным скандалом, который за ужином подняла мать. Она давно не видела прелестную леди Мору такой разгневанной… Да что там разгневанной — мелко дрожащей от злости, не аристократично раскрасневшейся. Жуткое зрелище — особенно по контрасту с Индрис, которая оставалась спокойной, как скала; лишь серые глаза отдавали грозой. Колдунья благоразумно удалила от общего стола своего непоседливого сына (Уна боялась даже предположить, чем он занимается один, в тесной гостевой спаленке в южной башне; должно быть, рушит заклятиями и вновь собирает мебель семейства Тоури) и громила мать взвешенными, краткими доводами. Живая и гибкая, как кошка, тут Индрис напоминала скорее гладь своего зеркала. С той же безучастностью она немо, одними глазами, попросила Уну уйти, когда спор зашёл слишком далеко.

Уна встала (в тишине трапезной залы оглушительно скрипнул стул), и мать обожгла её взглядом, описать который можно разве что на миншийском или кезоррианском… Родной язык всегда казался Уне слишком прямолинейным и скованным, тем более — в такие мгновения. Она искренне верила в правоту — и свою, и Индрис, — но ей почему-то остро захотелось исчезнуть, обратившись в облачко пара.

Жаль, что к такому уровню магического мастерства ей ещё идти и идти… Если её вообще впустят на эту дорогу. Откуда в сердце эта глупая надежда, что всё обязательно будет хорошо?

С такими мыслями Уна уснула. Снилось ей что-то тревожное, грустное и невыносимо красивое; об отце и дяде Горо вспоминать не тянуло, зато там вновь были терновые шипы, синие глаза и запах жасмина. И боль — большая, старая боль, которой нет имени… Или есть?

Фиенни.

Странное сочетание звуков — зов, стон без конца и начала. Уна не поняла его. Это слово (имя?) ни о чём ей не говорило.

Фиенни.

Это впиталось в камни Кинбралана — или в её собственную кровь?

«Я не отец тебе», — сказал отец в её сне, стоя над мёртвой лисой. Сказал, грустно признавая очевидное. Он часто говорил таким тоном.