Оскар Уайльд, или Правда масок
Шрифт:
В письме Мэри Прескотт он объяснил, почему не может согласиться с купюрами в пьесе «Вера», на которых она так настаивала: «Никогда не бойтесь вызвать смех в зале, этим Вы не испортите, а наоборот, усилите трагедию. Истерический смех и слезы радости — пример драматического эффекта, который дает сама природа. Вот почему я не могу убрать из пьесы комические реплики» [235] . В постановке пьесы ему вновь было отказано. Уайльд скрывал разочарование, постигшее его при этом известии, и довольствовался лишь тем, что заявил: «Это очень обидно». Наконец он завершил работу над «Сфинксом», в котором волшебным сиянием засверкали египетские божества. Проникнуть в артистические и светские круги Парижа Уайльду помог Жак-Эмиль Бланш [236] , которому он писал 5 апреля: «Я благодарен Вам за эти три чудесных образца Вашего искусства. А маленькую девочку, читающую мои стихи, я уже обожаю, но увы! она даже на секунду не желает оторвать свой взгляд от книги».
235
Ibid., p. 143.
236
Ж.-Э. Бланш (1861–1942), художник, писавший портреты знаменитостей,
Оскар Уайльд и Роберт Шерард, представивший его Виктору Гюго, стали неразлучны. Роберт Шерард, молодой человек двадцати двух лет от роду, внук Вордсворта [237] , жил в скромном деревенском доме в Пасси. О приезде эстета, чьи позы и чудачества отнюдь не приводили его в восторг, Роберт узнал из газет. Первое время он не решался познакомиться с Уайльдом, но в конце концов принял приглашение на один из приемов у Ниттисов, где должен был появиться молодой поэт. Уайльд беседовал о живописи с Дега, Писсарро и Казеном, о литературе — с Альфонсом Доде, его супругой и Эдмоном де Гонкуром, который тотчас записал: «Этот тип сомнительного пола, с кривляющейся манерой речи и непрерывно сыплющий смешными рассказами, нарисовал нам крайне любопытную картинку одного техасского городка, населенного каторжанами, где мерилом нравственности является револьвер и где в увеселительных заведениях обязательно висит табличка: „Не стреляйте в пианиста, он играет, как может“. Он рассказал, что зрительный зал местного театра, являясь самым вместительным в городе, служит также и для заседаний суда присяжных, и после спектаклей прямо на сцене происходят повешения. Там он якобы видел, как один повешенный стал цепляться за стойки кулис, а зрители открыли по нему пальбу прямо со своих мест. Он говорил еще, что якобы в этих краях на роли преступников владельцы театров подыскивают настоящих преступников, а когда речь заходит о постановке „Макбета“, то ангажемент предлагают настоящей отравительнице, которая вот-вот выйдет из тюрьмы, и тогда на афишах можно прочесть: „Роль будет исполнена миссис X“, и дальше в скобках — „Десять лет каторжных работ“» [238] .
237
Уильям Вордсворт (1770–1850), английский поэт-романтик. (Прим. пер.)
238
E. et J. de Goncourt, op. cit., t. Ill, p. 255.
Роберт Шерард был сражен наповал, и все его предубеждения рассеялись от воздействия неотразимого обаяния Уайльда. На следующий день, гостя у него на набережной Вольтера, Роберт восхитился видом из окна. «Мне это совершенно безразлично, — ответил Уайльд, — этот вид интересует только хозяина гостиницы, ведь он включает его в счет. Истинный джентльмен никогда не смотрит в окно» [239] . После обеда друзья зашли в «Ля Куполь» [240] , где часто бывали Джон Сарджент и Поль Бурже. Шерард был не в силах расстаться с Уайльдом и остался ужинать. Затем — прогулка по ночному городу, которая привела их к театру, где Сара Бернар приняла друзей в маленьком салоне, примыкавшем к ее гримерной. Ближе к ночи — музыкальное кафе, в котором можно было послушать Иветт Гильбер и пропустить рюмочку с Тулуз-Лотреком. В 2 часа ночи все еще не утолившийся Уайльд потащил Шерарда по стопам Жерара де Нерваля к постоялому двору, возле которого однажды вечером тот повесился на фонарном столбе.
239
M. Hyde. O. Wilde, op. cit., p. 72.
240
«Ля Куполь» — один из известнейших артистических ресторанов в Париже. (Прим. пер.)
Шерард падал от усталости, но сердце его было покорено: «Для меня это была совершенно новая и полная веселья жизнь, — писал он, — бесконечный праздник души. С каждым днем мое восхищение этим человеком возрастало. Этот веселый кельт, склонный к меланхолии по натуре, наследственности и среде обитания, созерцающий человеческую жизнь взором подлинного кальвиниста, показал мне, что такое счастье и приоткрыл возможность неведомого доселе ликования» [241] . На следующий день оба отправились в гости к Саре Бернар на авеню де Вилье, где их встретили Жан Ришпен и Александр Пароли, слегка раздраженные при виде неожиданного посетителя; Уайльд цитировал наизусть целые отрывки из «Французской революции» Карлейля, рассказывал о Уолтере Пейтере, о своей матери, он как бы нарочно старался вызвать зависть у Ришпена, очень скоро утратившего свой блеск рядом с этой сказочной личностью, приводившей Сару в полный восторг. Шерард особенно отмечал исключительную скромность Уайльда, человека необыкновенно разностороннего, однако не позволявшего себе ни малейшего неуместного намека, ни единого невежливого слова. Это могло показаться невероятным, но воспитанный в пуританских традициях Шерард был совершенно поражен тем, насколько чистой жизнью живет его друг и насколько благопристойны его речи именно теперь, когда художники только тем и развлекаются, что стремятся наперебой шокировать нравственность среднего буржуа.
241
Ibid., pp. 73–74.
У Уайльда появился еще один новый знакомый — Морис Роллина, экстравагантный автор «Бычьей коровы», которому Уайльд писал: «Я буду иметь честь прибыть к Вам в следующий вторник в указанное время. Я только что (в 3 часа утра) еще раз перечитал „Бычью корову“: это настоящий шедевр. Со времен „О природе“ Лукреция человечество не видело ничего подобного; это самый великолепный, как и самый простой, гимн, написанный во славу Венеры полей» [242] . Уайльда приводили в восторг выходки этого поэта, способного, будучи пьяным в стельку, декламировать свою знаменитую «Балладу Топпмана» в салонах отеля «Вольтер».
242
R. H. Davies, op. cit., p. 145.
Роллина беседовал с Эдмоном де Гонкуром о Суинберне: «Английский поэт Уайльд тогда вечером сказал мне, что Суинберн — единственный англичанин, прочитавший Бальзака. А еще он пытался убедить меня, что этот Суинберн только хвастает своими пороками, он якобы делает
все возможное, чтобы убедить соотечественников в том, что склонен к педерастии и скотоложеству, не будучи ни в малейшей степени ни педерастом, ни извращенцем» [243] . В 1891 году, при публикации дневника за 1883 год, Уайльд внес кое-какие коррективы в свои высказывания на этот счет.243
E. et J. de Goncourt, op. cit., t. Ill, p. 251.
Одним из самых известных в ту пору мест в Париже, где собирались литераторы, был салон мадам Беньер. Ее супруг, считавшийся человеком большого ума, не мог не пригласить к себе поэта, о котором судачил весь литературный Париж. В один из первых дней апреля Жак-Эмиль Бланш привел Уайльда в этот салон, где уже собрались Анри де Ренье, художники-импрессионисты и несколько политических деятелей, среди которых был Жорж Клемансо. В этот день Уайльда представили Морису Барресу, который переживал самый пик своего эстетского периода, и Анатолю Франсу, который был скорее заинтригован, чем восхищен личностью молодого поэта. Оскар Уайльд без труда покорил хозяйку дома и самого Барреса, который в течение нескольких последующих лет всячески подражал ему.
Шли недели, работа стояла, дела с «Верой» застопорились, никаких известий о «Герцогине Падуанской» не было, а денег оставалось все меньше и меньше. Оскар был вынужден отказаться от приглашения подруги своей матери Клариссы Мур, которая ждала его в Риме, объясняя свой отказ тем, что не может себе позволить покинуть рабочий кабинет, пока не закончит обе пьесы, тогда как вот уже год, как «Вера» была написана, а работа над «Герцогиней Падуанской» завершилась месяц назад. Скорее всего, речь шла о большой поэме «Сфинкс» и о пьесе «Святая блудница», которая осталась незавершенной, но явилась предвестницей «Саломеи». Денег у него едва хватило, чтобы оплатить гостиницу и купить обратный билет до Лондона; практически все, что было заработано в Соединенных Штатах, было потрачено, и у Уайльда не оставалось больше средств на пышный образ жизни, который он вел в Париже последние три месяца. Пришло время вернуться к семье и вновь окунуться в серость лондонских будней.
Его следы обнаруживаются 17 мая в меблированных комнатах дома 8 по Маунт-стрит, откуда он написал Роберту Шерарду, признаваясь в своих дружеских чувствах и используя выражения, вызывающие некоторые сомнения в их чистоте: «Ты, который столь дорог мне, дай мне веру в наше будущее и уверенность в нашей любви» [244] . И хотя сам он объясняет эту дружбу общностью художественных интересов, подобное письмо, скорее, свидетельствует о чувствах гораздо более пламенных и глубоких.
244
R. H. Davies, op. cit., p. 147.
Оскар завершил работу над первой редакцией «Сфинкса» и, чуть ли не в последний раз вспомнив о своих причудах, сделал себе прическу а ля Нерон, вдохновившись образцом (бюстом императора), который видел в Лувре. Наконец в июле, когда Уайльд жил уже исключительно за счет брата и матери, пришло долгожданное известие: в Нью-Йорке вот-вот должна была состояться премьера «Веры». Он тотчас написал Мэри Прескотт, выражая свою радость, что она согласилась исполнить главную роль. Из Нью-Йорка требовали, чтобы автор присутствовал на премьере; 2 августа 1883 года он поднялся на борт «Британии» и уже 11-го был в Нью-Йорке. Он присутствовал на репетициях, контролировал установку декораций, следил за тем, как разрабатывались костюмы. Премьера спектакля прошла на сцене Юнион Сквер 20 августа. Когда занавес опустился, на сцену вышел Уайльд: «Я постарался выразить доступными мне художественными средствами то гигантское стремление народов к свободе, которое в Европе угрожает сейчас королевским тронам и свергает целые правительства. И вместе с тем я считаю эту пьесу не политический драмой, а драмой страсти» [245] . Столь искусное выступление сорвало аплодисменты, обращенные скорее к словам о свободе народов, чем к самой пьесе, которая не задержалась на афише дольше одной недели. Кстати, газеты нашли ее несостоятельной, длинной и скучной. Одна лишь «Нью-Йорк миррор» 25 августа неожиданно опубликовала хвалебную статью: «Большой сюрприз ожидал публику, толпившуюся у входа в театр в понедельник вечером. Зрители пришли, чтобы посмеяться, однако остались, чтобы поаплодировать. Если Оскар Уайльд рассчитывал взять реванш за сарказм, презрение и насмешки, сопровождавшие его во время первой поездки по Америке, то он, несомненно, добился желаемого результата, благодаря триумфу пьесы, поставленной в наихудших условиях, с которыми когда-либо сталкивался серьезный и честный автор. Ряд газет и та часть публики, которая кичится своим невежеством и выставляет напоказ собственную вульгарность, с радостью набросились на мистера Уайльда самым низким и недостойным образом. Неспособные понять и еще менее того оценить возвышенность характера, подтолкнувшего автора отдать свой талант на службу всему, что есть прекрасного на земле, они высмеяли его усилия и переврали поставленные цели. В таком виде, как она написана, невзирая на некоторые недочеты, „Вера“ бесспорно явилась самым благородным вкладом в сокровищницу драматургии за последние несколько лет» [246] . На страницах сатирической газеты «Антракт» появилась карикатура, изображающая Уайльда, рухнувшего в объятия Уилли, который успокаивает брата: «Брось, Оскар, и другие великие люди терпели драматические поражения!» [247]
245
Stuart Mason. O. Wilde and the Aesthetic Movement, op. cit., p. 266.
246
Ibid., p. 273.
247
Ibid., p. 272.
Уайльд, без сомнения, был разочарован, в большей степени непониманием со стороны публики, нежели критикой в адрес самой пьесы. Он остался верен своей внутренней убежденности и сохранил слегка пренебрежительное отношение к этому грубому народу, для которого культ денег и материальной выгоды затмевал культ красоты. 11 сентября он занял свое место в каюте на «Аризоне» и 20 сентября вновь оказался в Англии, так и не решив своих финансовых проблем.
Отголоски недавнего пребывания во Франции, постановка «Веры», которая, несмотря на нью-йоркский провал, продолжала турне по стране, и яркое остроумие, освободившееся от эстетского лоска, с тем чтобы достичь новых глубин, сохраняли за Уайльдом славу желанного гостя в любом салоне. Автор «Сфинкса» знал, что бурные страсти, описанные в поэме, не преминут в самом скором времени изменить интимную сторону его собственной жизни: