Осколки царства
Шрифт:
– Чертово электричество! Как больно.
18.40-23.00
Ожидая любимого человека, волнуются по-разному. В добрых парах ждут наверняка обещанную радость, дыхание остается ровным, придверный поцелуй нежным и спокойным. Ничего, кроме символа, поцелуй этот не означает: мы опять вместе, это хорошо, твой приход приятен для меня. В парах неравных, когда любит один, или же когда один любит сильно, а второй не испытывает особого любовного жара, отсутствие любимого пережидают с нервной горечью. Придет, как всегда опоздает, будет не в том настроении, скажет что-нибудь этакое от самых дверей - на грани шутки и злобного протуберанца в сторону беззащитной души, отпихнет, отпихнет, какие уж там поцелуи... И, конечно, привяжет расспросам тяжелый камень на шею, да кинет в реку: свободный я человек, что пристал? Какое - скажет - такое твое дело? Ну что тебе в этом часе лишним? Может быть человек занят? Черт ли таким холодным или, быть может, уставшим сердцам в свободе? Уж тут одно приходится выбирать: либо любовь, либо свобода; свободой любви не суждено быть. Пары, пылающие страстью, в дверях норовят соприкоснуться телами. Руками, конечно. Губами... обнять, обнять! Какое наслаждение встречать ответное стремительное желание, жужжать молнией на его куртке, запускать руки под его свитер, прижимать его спину к едва-едва только что закрывшейся двери, чуть отстраняясь, заставлять поздороваться лоно и то, чего так ждет оно, это лоно, сразу обещать ему: не волнуйся, будет все так же горячо и прекрасно, как в прошлый раз, ты чувствуешь? Да! да! Ты, конечно же, чувствуешь! Пары, еще не знающие тесной близости, еще полные огня робкого, боязливого пламени, еще балансирующие у самой буйственной пропасти, которая все подмигивает им снисходительно, все приманивает их лениво и уверенно: чему быть, того не миновать, - такие пары трогательны и отвратительны.
– таким бываешь ты замечательно прочным предохранителем от острых, от ножевых, от сокрушительных чувств... есть за что благодарить тебя... Но как томительно бывает чмокать холодную, заснеженную щеку, на миг припоминая - зачем оно болит еще иногда, зачем тревожит безнадежные какие-то пласты покоя?
– как когда-то не жалко было ничего, даже жизни самой, быть может, за эту щеку, за глаза, за губы, за ту далекую, постылую теперь любовь, и как много пришлось потом платить за нее, но только медленно, горько, платить и терять, платить и все равно терять по частям...
Игорь ожидал спокойно. Одним из самых незыблемых ритуалов Василисы было царственное постоянство. Каждое ее слово стоило, казалось, невероятно дорого, не дешевле золотой монеты, добытой из подводной могилы испанского галеона. Она обещала прийти в 19.30, и это слово, несомненно, дешевле прочих цениться не могло. Возможно, чуть-чуть раньше, но ни минутой позже. Собственно, Василиса не столько обещала, сколько повелевала готовиться к ее приходу. Игорь точно знал, когда он увидит свою государыню, и готов был ей служить телом, жизнью, советом и оружием - если понадобится.
Он спокойно ожидал Василису четвертые сутки. Восемьдесят третий час. Беседовал с Еленой Анатольевной и ждал Василису, верстал и ждал Василису, стонал от боли на ступеньках кафе и ждал, ждал, ждал...
Поневоле Игорь давно стал мастером отыскивать и строить бастионы правильной жизни в мире сем. Главная цитадель годами создавалась в двухкомнатной квартире, доставшейся от родителей. Львиная доля денег, которые Игорь зарабатывал верстальным трудом, уходила на поддержание подъемных мостов, прочных стен с зубцами и несокрушимого донжона в боеспособном состоянии. Квартира пережила три убийственных ремонта; теперь из нее исчезло все ржавое, неказистое, потертое, поцарапанное, способное накапливать пыль-грязь. Безумно дорогая кожаная мебель - одна - способна была привлечь внимание квартирных воров кратким взмахом длинных ресниц: только дверь пошире открой, счастье без промедления поспешит к тебе. Но игра стоила свеч. Кожа Игоря всегда приносила ему лишние заботы: тонкая, как настоящий китайский фарфор, она раздражалось от самой малости... По квартире Игорь имел обыкновение ходить голым, только голым, даже когда батареи и обогреватели разводили под натиском мороза промышленными руками, пожимали коленчатыми плечами - никак, дескать, не сдюжить нам. Любая одежда металась от нестерпимых восьми до двух-трех (на грани); любая мебель, предназначенная служить подставкой для седалища, раздражала от двух до шести - верное купеческое слово. Кожаные кресла и диван были один. Один! Да многие ли понимают, чего это стоит, когда extra sensitive sceen нежится о единицу?
В спальне, на высоте человеческого роста к стене была прибита полочка с небольшой иконой простого новейшего письма. Бог весть, как давно прибил ее хозяин квартиры.
Здесь всегда было чисто и чуть-чуть неуютно. Как в необычайно высокопоставленном конференц-зале... или как в казарме гвардейских мотострелков. Бастион всегда хранил дух свежести, легкой тревоги, холодок дружил с этими стенами, с этими башнями, с этими книжными шкафами. Жилище Игоря, принаряженная московская квартира, каких тысячи тысяч в русской столице, всякому гостю какими-то микроскопическими взвесями, невидимыми какими-то эманациями давала осознать собственную легкую военизированность.
Чистотой здесь занималась домработница Анна Михайловна, спокойная, молчаливая и незаметная женщина лет шестидесяти; в родню ее некогда ворвались непобедимые немецкие гены, их размытой силой питалась опрятность Анны Михайловны: ей подчинялось трудное искусство не быть тряпичной старухой, не кутаться, не пахнуть дурно, не забалтываться безудержными пожилыми потоками опыта и жалоб, словом, утратив естественную женскую красу, избегнуть безобразия. Невысокая, сухая как палка. Внятный почерк. Муж, дети, внуки. Всегда застегнута на все пуговицы. Три.
В течение многих лет Игорь очень хорошо чувствовал: впустить в дом чужого человека - почти ожог. Это ощущение, быть может, врожденное. Или было врожденным у отдаленного предка, научившегося передавать его в сперме. Весь мир обжигает, только боли бывают разными: от ласковых троек транзитом через нестерпимые девятки к летальным дюжинам. Но ежеминутно опасаться ожога в собственной цитадели - это верх легкомыслия, как если бы крепость на полчаса открыла ворота и... ради бога, ежели хотите, мы можем разместить вашего шпиона на нашей жилплощади, как раз над пороховым погребом. Хотите?.. Сколько вариантов: неопрятные домработницы, нерадивые, недобрые, вороватые... Выбор прислуги никогда не был сильной стороной русских интеллектуалов, Игорь чувствовал себя несколько выродком. Но он всего-навсего не хотел видеть и слышать прислугу, которая никак не соответствовала тем статьям в древних законах, где ясно говорилось, какой прислуга не должна быть: неопрятной, нерадивой, недоброй, вороватой, болтливой... Цена такому ожогу - не меньше семи, высокая повторяемость, верхний порог неопределим. Анну Михайловну Игорь стремился видеть и слышать как можно реже, несмотря на ее три. Для цитадели три - тоже многовато. Анна Михайловна с пониманием относилась к этому; с каким-то твердым и осмысленным пониманием, даже несколько жутковато, не слишком ли далеко простиралось ее понимание? Впрочем, Игорь почти шестнадцать лет формулировал для себя, что именно понимает Анна Михайловна (хотя и познакомился с ней не более трех лет назад), однако сколько-нибудь связный ответ ему даже не мерещился. Домработниц тоже было шестнадцать. По одному дню продержалась каждая. Анна Михайловна - семнадцатая.
Без прислуги было неудобно. Время требовалось на безмятежные встречи с Василисой, на те книги, которые хотелось или нужно было читать, на профессиональный апгрейд собственных мозгов. Но то же время нужно было на квартиру, на блистательную и неуютную чистоту ее. Наконец, на инби. Не то чтобы Игорь всерьез верил в свои любительские умения... Скорее, он не верил в них. Нет, не верил, конечно. Толпа молодой шпаны забьет его вмиг. Да и не толпа даже, а какой-нибудь нежный оригинал, который специально для спарринговых экспериментов просто-напросто накачал правую руку так, чтобы уж раз - и наверняка, чтобы второго раза не нужно было, никакой не пояс, не дан, не кю, а так, могучий мерзавец, наверное, расправился бы с Игорем. О том, что именно несчастливый оборот скорее всего примут еще нечаемые уличные экстремалии, сообщали Игорю его собственные зарисовки столичной жизни в вечернем освещении, да и чужой опыт.
Однажды, еще летом, он чинил в секретариате принтер и внимательно слушал, как рассказывает Ксюша двум другим барышням современную love story: "Очень было холодно, мороз стоял, ноги и попа даже в машине мерзли. Понедельник, потому и показов мало, ну, показ, это когда мамка девочек перед клиентом строит. На выбор. Тут какие-то крутые подъехали, "круизер" у них, походочка вся такая на шарнирах... Ну мамка нас беречь не стала, потому что, когда клиентов много, может же по-человечески поберечь, а эти ну чисто бандюганы. Даже не выбирают, капусту вынули, отсчитали, ну, она нас зовет из машины. Ленка из Костромы, давно уже на точке работает, по типу права качать: "Я с этими не поеду". А мамка ей: "У тебя долгу четыреста баксов, давай, не тормози". Ну, поставила она им четырех девчонок. Меня, Ленку и еще двух. Они ей: "С телом все в порядке? Шрамы, язвы, перетяжки от беременности? Если есть, за возвратом быстро явимся, нам фуфло не нужно". Она им: "Да что вы, у нас такие красивые девочки, еще не рожавшие, у всех размер груди хороший". Ну, попробовала она им впаривать, типа: "Только анального секса не надо". Они только: "Ладно-ладно, грузи давай!" Ну, ботало коровье, когда бабки отдавала, не спросила насчет анала, теперь хорошо так треплется, с понтом позаботилась. Мы что? Ясное дело, грузимся, а что
делать. Ленка мне говорит, типа, мол, попали на гимор. Эти шарнирные нам: "Не ссыте, мы вообще на день рождения едем, вы у нас за подарок". Приехали через три часа. Дом такой, круто упакованный, в дорогие мебели обутый. Стол там, виски-мартини, аппаратура классная. Но братвы человек двадцать. Ну, думаю, точно - гимор. Как бы, думаю, полегче с этим делом? У них там старший был, такой серьезный мужчина. Лицо у него еще такое крепкое. Ну, суровое. Я к нему: "Хочу, - говорю, - выпить с вами". Он так типа усмехается, глазами щупает: "Ну, - говорит, - давай, малышка". Выпили. Я к нему на коленки. Прижимаюсь так, трусь, как котяра. Он тихо так говорит, мол, не дергайся, ты сегодня только моя. Мне аж полегчало. Этот мой, он такой... ну, страшный. Не то чтобы здоровый бык. Высокий, конечно, мужчина. Ни цепочек, ни гаек, ни потом я видела каких-нибудь наколок. Несидевший, значит. Даже не матюкается. Но они там все его боялись, я тоже его боялась до ужаса. Он как-то так тихо посмеивается, все у него словечки уменьшительные, и смотрит на тебя, вроде не грозит ничем таким... А меня все холодок такой пробирает, я так чувствую, что если ударит разок, то моментом убьет и даже водкой не запьет. Так мне страшно! Нам сначала все нормально, как у людей, дали покушать-выпить. Я все на коленях. Рядом Наташа из Донбасса - нас, хохлушек, там вообще много - вся дрожит, у нее третий выезд, у нее такие груди были дряблые, не очень хорошие груди. Ну, эти с первого захода к Ленке: "Давай мы тебя по-собачьи отделаем, визжать будешь от восторга". Ленка принямши уже, она это дело любила, дала жару: "Хрена, мы так не договаривались". Они ржать, и поволокли ее. Потом он меня к бассейну: "Освежимся" - говорит. Мы в воде, Наташку что-то не видно, Маринка тоже раздевается. Она красивая такая была девчонка, волосы черные, во-от такие длинные, свои. Кожа тоже темная, смуглая такая, а сама высокая. Тоже россиянка, из Подмосковья. До кризиса где-то за двести - двести пятьдесят баксов шла, иногда даже за триста. Они ее хлопают по ляжкам - что надо. А у них там одна баба была, морда ящиком, здоровая такая, мне, говорит, эта девочка нравится, я ее первая буду. Ей, типа, да ты че, ты здесь за главную че ли? А один говорит: "А че? Только здесь давай, мы на лесбос посмотрим". Ну, баба с мордой не против, а Маринка давай залупаться. Ну, им надоело, одна бурая, другая бурая, работы не видно, тот, который лесбос предлагал, встает, и на нее. Хрусты, мол, отмаксовали - шурши! А то хуже будет. Ну, она баба такая была крепкая, гордая, в стойку встала. Дзюдо она какое-то там год или два учила, все нам пела, что наглому клиенту спуска не даст. Братва - ржать: давай, кричат, разберись с Болтом, мы тебе триста баксов дадим, если ты его уложишь. Этот тоже разозлился. Дура какая-то, надо же по уму, а она с быком себя показать хочет. Ну, она хвать его как-то по-хитрому и хотела об кафельный пол хрястнуть. Этот Болт развернулся да как шваркнет Маринку головой об стену. За волосы, значит, схватил ее и конкретно по зубам разок навернул, еще раз и третий раз воткнул, тоже по зубам. Бросил ее, она лежит на кафеле, хотела на этот кафель здорового мужика бросить, а теперь лежит на нем, вся в крови, мослы разбросаны. Мой мне говорит: ну, пойдем. Вышли мы из бассейна, а Маринку братва туда скинула, как мешок с костями, натурально - мешок с костями. "Сергей, - говорят, - вылез, теперь эту соску освежим". Мой положил меня, кровать там была еще такая, что ну просто как у помещиков на свадьбу. Мягкая такая постель, большая, шелком шуршит конкретно, он на меня забрался и говорит: "Будешь мне пальцы смоктать". И три пальца в рот мне сует. Я чуть не рыгнула. Жалко, водки мало выпила, пошло б полегче. Но, думаю, все лучше я ему пальцы обсмокчу, чем так, как Маринку...– услышав такое забавное слово, обе барышни, внимавшие Ксюшеньке, весело засмеялись.
– Ну, оттрахал он меня, ничего, кстати, особенного, хоть он там и весь из себя такой по типу жуткий. Покурили, заснули. Утром братва еще не вся очухалась, надо сваливать. Где, думаю, девчонки? Они у стола. Ленка, стерва, еще вся мутная, говорит, шесть человек через нее прошло, внизу все стонет, а жратву себе в сумочку - шасть! Я говорю: "Сваливать надо со скоростью света". Погоди, говорит, тебя ждали, они типа предупреждение хотят вписать. Маринка, вся черная, передний зуб сломан, на полу лежит. Ей, значит, ночью два стакана водки влили и оставили так лежать. Наташка тоже лежит, как падаль, вся пластом, значит, лежит, я спрашиваю: "Ну чего, убили, что ли?" - и сама так вся сжалась. Ну страшно же! Нет, Ленка, пьяная, мне говорит, двое хохлов ей сказали: "Мы тебя не трахать взяли, а бить". Ну и били, понятно, ухо синее, лицо в крови, коленки в крови, за бок держится, чуть живая. Бык здоровый к нам выходит: "Шмары, - говорит, - дешевые! Если своим пожалуетесь, мы их завалим и до вас доберемся. Мы Сергеевские. Так и скажите. Всосали? А теперь вон отсюда!" Мы и рады, что хоть живы. Ушманались оттуда, Маринку держим, Наташка, вроде, сама идет. Какие они там Сергеевские, хрен его знает, приключений себе на пятую точку лишних не надо никому. Разбираться не стали. До Москвы сто двадцать километров, у нас бабок нет, паспортов нет, прикид как у подтирки... Ну, один мужик согласился подвезти, только, говорит, одну ему подавай отыметь. Девчонки некондишн, я дала ему. Хороший такой мужик оказался, в смысле, ну, активный такой мужик... Довез нормально. Вот и весь мой анекдот про жизнь у девчонок, не думайте, что бабки легко получать", - тут Ксюша подмигнула Игорю и принялась отвечать на вопросы, а, собственно, сколько?
Итак, не было причин доверять собственному удару: когда хаос накатывает толпой кулаков, ножичков, тяжелых тупых предметов и всерьез норовит раздробить переносицу сапожной подковкой, искусство защищать собственную плоть собственной плотью задержит его ненадолго. Но задержит все-таки. И пока медлит, покуда теряет время сила темная и беспощадная, быть может, свершится нечто, способное разрушить ее... Игорь все пытался почувствовать этот механизм, это было чертовски важно!
– где-то именно здесь. под нехитрым шифром, скрывалось его предназначение. Нечто военное. И притом исполненное непредставимо-третичной древностью. Он сам не умел творить. Ничего, кроме порядка. Он даже не умел творить добро, помимо добра инстинктивного, которое выходит из души, не спросив о директивах текущего момента, выходит, подчиняясь команде того, кто создавал души и тела людей, программировал их на весь мимолетный театр человечества; волею высокой помещенное в тело это добро не подчиняется теловладельцу, оно - само по себе. Иногда в жизни появлялся свет, покорный той же воле, - порой в мелочах, не заметных большинству на фоне мутной воды обыденности. Но Игорь видел его очень хорошо. Всякий раз его тянуло встать рядом и отстаивать, отстаивать, отстаивать ото всех угроз, а если не будет битвы, то все же постоять рядом, покуда это требуется, покуда опасность располагает хотя бы призрачным шансом. Инби - чтобы стоять в эти часы крепко. Шпана ли, нежный ли урод, еще ли какой-нибудь монстр с докторским званием, заранее не предугадаешь... Возможно, ему удастся отбиться и отбить то, что потребует обороны. Возможно, он покалечит кого-нибудь из шпаны или убьет урода - тоже неплохой вариант, даже ценой своей жизни. Единоборства учат не думать о том, чтобы сохранить свое тело целеньким и не прервать свою биографию; требуется победа, а цена за нее - та, которую спросит ситуация боя. Жизнь, так жизнь. Черт, возможно, ему удастся нанести хотя бы один стоящий удар: вспоминая этот удар, они десять раз подумают перед тем, как лезть в драку в следующий раз.
Странно, как странно. Он несет свою судьбу по этому миру, воздвигая против агрессивной мерзости всех сортов крепостные стены. Он бережет себя, очень вдумчиво и очень расчетливо бережет. Но для чего? Неужто жизнь влита в это тело, как вино в простенькие мехи, или, скорее, как кипящее масло в простенький сосуд, ради того, чтобы рука великая всегда имела возможность плеснуть из этого сосуда в лицо Врага? И вся его жизнь - преддверие того единственного порядочного удара? Если так, он готов платить: за счастье недолго смотреть в глаза настоящего, серьезного неприятеля, а потом ударить его. Не пропустить его!
...Игорь долго принимал душ. Почистил зубы. Дезодорантом пользоваться не стал: Василиса отучила его от этого. Игорев запах ей нравился, ее запах приводил Игоря в состояние прочного безумия. Было в нем что-то от одуряющих ароматов цветущего луга. Вымыл волосы. Он долго не решался купить этот шампунь-плюс-дезодорант - очень дорого, невероятно дорого... Но царица даровала ему свою близость. О деньгах думать было бы неправильно; собственная нерешительность приносила неприятное ощущение. Он сам - сам! вытягивал с такими мыслями на шесть-семь. Высушил волосы феном. Потом они будут блестеть. Приоткрыл дверь в прохладный коридор, чтобы не вспотеть, выйдя из ванны: очень тесно, с вентиляцией никогда ничего не удавалось сделать, теплый пар висел низко. Насухо вытерся пушистым полотенцем. Если бы он мог очистить свою душу, промыть внутренности и наполнить сосуды горячим сухим ветром вместо крови, то сделал бы так. Игорю все казалось, что очищения водой мало. Мир въедался в него тысячами невидимых маленьких щупалец. Они кололи, как маленькие зубки какого-нибудь микроскопического хомяка. Иногда ему казалось: вся жизнь по своему глубинному содержанию предназначена для того, чтобы даровать бесконечные мучения. Но это, конечно, неправда. Просто сегодня стоит время боев и тьмы; от него немудрено устать.