Осколки (Трилогия)

Длинные пальцы опустились на чутко замершие струны, и под своды Кораллового зала взлетела невесомая, простенькая, но тем и притягательная музыка. Когда же Миллит вплел в переливы лютни свое пение, женщины затаили дыхание, а мужчины с некоторым неудовольствием (в большей степени показным, нежели искренним), последовали их примеру.

Отравиться любовью. Нелепо. Красиво. На рассвете весны, в хороводе метелей Или в сером тумане осенней капели? Нам не вспомнить, когда. И забыть — не под силу.

Хороший выбор, ничего не скажешь. Я повернулся было к Вигеру, но суровую отповедь пришлось отложить, потому что ре-амитер был по-прежнему углублен в раздумья. Ладно, потом получишь все, что заслужил! Если тебе позволили ознакомиться с сокровенными мыслями, это не повод подсовывать текст придворному музыканту. Но Миллит тоже хорош! На кой ххаг он вдруг взялся исполнять чужое творение? Да еще такое корявое…

Но я слукавил. Для пущей красивости. Не забыл и никогда не забуду. Поздняя весна, расцветающие кусты альмерии, радуга, пойманная водяной пылью, поднятой струями фонтана, и беззащитная мечта в голубом небе глаз…

Не желали. Не звали. И где пригубили Эту чашу? Вдвоем или по одиночке? Сердце сжалось, испив незаметную горечь - И осыпались под ноги вольные крылья.

А вот здесь уже не вру, хотя и говорю только за себя самого. Я никогда не держался за свою свободу, потому что у меня ее никогда и не было: с самого рождения и задолго до него моя судьба была предопределена. Да, в чем-то жизненный путь не совпадет с видениями вечно пьяных божков, царапающих пером в Книге Сущего, но мелочи — это мелочи, и рано или поздно они сложатся в знакомую скучную мозаику. Наверное, осознав, с кем придется делить одни и те же года пребывания на свете, я был по-настоящему счастлив. Но счастье не захотело длиться вечно…

Нам не нужен полет: пусть соскучится небо По счастливому крику беспечной свободы - Мы согласны забыть одинокие годы, Обретя на земле долгожданную небыль.

Мне и в самом деле не нужно бескрайнее небо, Нэй. Зачем, если я буду летать в нем один? Как ты не понимаешь…

Наказанье? Проклятие? Чудо? Награда? Но, завидуя, боги в сердцах отвернутся, Если лозами пальцы и души сплетутся, И в единое море сольются два взгляда...

Отвернулись. Уже. Как раз в тот миг, когда мы соединили пальцы. Ты не захотела посмотреть мне в глаза. Испугалась? Побрезговала? Я не вправе обвинять. Но мне до слез жаль, что наши взгляды тогда не встретились. Ты молчала все время свадебного обряда. Помню, я пытался шутить, чтобы скрасить неловкость обручения двух еще совсем незнакомых друг другу людей. Напрасно. Ты так и не улыбнулась. Ни разочка. Наверное, думала: что этот деревенский увалень может сказать умного? Да и я, в конце концов, умолк. Так мы и стали супругами — в похоронном молчании, что, по мнению умудренных летами старцев суть знак дурной и к долгому и счастливому браку не располагающий. А когда тебя начали знакомить со всеми тонкостями нового положения, ты испугалась еще больше. Того, что я смогу узнать изнанку мыслей и чувств одним вдохом? Наверное. И ты не смогла бы поверить никаким клятвенным заверениям, а уж тому, что для меня не существует ничего дурного, если речь идет о тебе… Не поверила бы. Но чем-чем, а терпением я наделен. И дождусь. Хотя прекрасно знаю, что одни принимают свою судьбу сразу и всем сердцем, а другие — никогда…

Мир сияет украденным солнечным глянцем, По-отечески нас обнимая за плечи. Где-то в прошлом рассвет. Впереди — теплый вечер. Мы отравлены, но не хотим исцеляться.

Я — не хочу. Слышишь, Нэй? Не хочу! И могу прокричать об этом на весь мир, если буду уверен, что ты не заткнешь уши. Прямо сейчас могу встать и…

— Ах, dan Миллит, это было божественно!

Благоговейная тишина, воцарившаяся, когда эхо последнего аккорда растворилось в дыхании слушателей, нарушилась шелестом восторгов, не переросших в громкие возгласы лишь потому, что женщинам, молодым и молодящимся столь открытое проявление чувств не к лицу, а мужчины и сами не решатся признать, что песня тронула сердце, спрятанное за стальным панцирем бесстрастия.

Музыкант, в чьей улыбке скромность должным образом соседствовала с удовлетворением от замечательно проделанной работы, раскланивался, принимая заслуженную похвалу, и отвечал своим почитательницам:

— Ну что вы, daneke, мои заслуги не столь велики. Эти строки принадлежат вовсе не моему перу: я лишь взял на себя смелость доверить их музыке и исполнить перед…

— Должно быть, это становится традицией: без спроса пользоваться чужим имуществом.

Я не кричал, да и вообще не придавал своему голосу какого-либо особенного выражения, но в гуле восторженных придыханий мои слова прозвучали отчетливо и неожиданно громко. Меня услышали все, начиная Вигером, который недоуменно поднял взгляд от сцепленных в замок пальцев, и заканчивая парочкой в креслах у противоположной стены. Если бы все всегда получалось так, как задумано… Я вознес бы богам молитву. Вкупе со щедрыми подношениями.

Собравшиеся в зале придворные посмотрели на меня. Кто-то с удивлением, кто-то с унынием, но ни один не посмел оставить без внимания мою реплику. А когда внимание достигло пика, я встал и медленно, чуть покачиваясь, направился прямиком через зал к своей обожаемой супруге.

Наис — единственная, пожалуй, не удостоившая меня долгим взглядом (короткий все же был, уж кто-то, а я всегда это чувствую), не шевельнулась, даже когда носок моего правого сапога наступил на алый шелк подола, разлегшегося на паркете. Зато непрошеный ухажер заметно напрягся, о чем в первую очередь говорило неприлично замедлившееся дыхание. Дурак! Нужно успокаивать пульс, а не смирять движения грудной клетки: что толку в длинных вдохах и выдохах, если жилка у тебя на виске бьется, как пташка в клетке?

Я стоял и молча смотрел на свою жену. Смотрел сверху вниз, на прямой пробор, идущий ото лба к затылку, на тщательно взбитые локоны, увитые розовыми жемчужными нитями, на сложенные на коленях руки (точь-в-точь, как тогда, в нашу первую встречу), на медленно поднимающуюся и опускающуюся грудь, огорчительно маленькую для ее владелицы, но такую желанную для меня…

Прошла целая вечность. Целая минута, пока Дагерт Иллис не поднялся на ноги, (оказавшись примерно одного роста со мной), и не спросил:

— Вам что-то угодно, dan?

Я не ответил, последний раз пробегая взглядом по любимым чертам, опрокинул в рот остатки вина, отвел в сторону руку с бокалом, немного подумал и разжал пальцы.

Дзиннь! Хрусталь оказался слишком тонок: разлетелся вдребезги. Шушуканье в зале стихло окончательно, как стихает ветер перед грозой. Ждете грома и молнии? Не буду обманывать ожиданий.

— Мне многое угодно, dan. Но не в вашем исполнении.

Он выдохнул, коротко и зло. Конечно, до оскорбления мои слова еще не дотягивали, но при умелом использовании являлись ничем иным, как затравкой. И Дагерт, похоже, это понимал, поскольку, если верить ре-амитеру, дураком вовсе не был.

Ну, и как поступишь, парень? Отойдешь в сторону, как разумный человек? Вклинишься в перебранку супругов, как благородный, но недалекий растяпа? Меня устроят оба варианта. А тебя?

— Вам угодно что-то от этой daneke?

Уточняешь? Молодец. Я и сам люблю уточнить, если плохо вникаю в суть дела.

Отвечать не нужно: стою и ухмыляюсь, глядя парню прямо в глаза. Наис молчит, словно заранее набрала в рот воды на все время приема.

— Daneke не расположена разговаривать с вами. Или вы этого не заметили?