Ослеплённый разочарованием

— Остальное возьмём себе мы, после того, конечно, как разберёмся с подводными делами.

Уруг-Карр усмехнулся: ещё одни не разумеют, что источник силы не в плётке. Даже не в его, Уруг-Карра, руке. Не в теле. В сердце. В душе.

Но с любимым оружием он не собирался расставаться. И, полный презрения к русалке-предательнице и к её родичам, не соизволил сказать «Нет!»

Лишь незаметно шевельнул пальцами, — так, случайное движение. Остроглазый наблюдатель на стене махнул рукой, и длинный причал начал подниматься, унося воина вверх, всё дальше от тритонов. Оставив их шипеть в бессильной злобе. Прыгать они не могли, — хвост пристёгнут к боку «лошадки», — да и не свойственно это русалочьей расе. Ворот скрипел, толкаемый четвёркой воинов, натягивались канаты. Уруг-Карр, держась рукой за перила, медленно пошёл в сторону берега.

Камешек… Попавший под ногу… Или ресница… Что не вовремя кольнула глаз… Разницы нет. Важен лишь результат. Один из воинов застыл, отпустил ворот и упал. Остальные противились противодвижению ворота; двое, поняв что втроём его не удержать, отскочили, последнего сбило рукоятью. Канаты резко дали слабину, и причал грохнулся на воду, разбросав тучи брызг. Уруг-Карра бросило на дощатый настил; поднявшись, он почувствовал ногами, как на причал взобрался монстр с седоком. Ещё один. Обезумевшие от злости тритоны преследовали его и посуху. Уруг-Карр бросился бежать к берегу и у самой стены оглянулся, чтобы посмотреть, какую пакость затевает седовласый. И…

…Розовое месиво из осколков пробитой раковины моллюска, — в глубине дыры подрагивало его нежное тело, — чешуи, чего-то ещё — язык не поворачивается назвать мясом то, что недавно было живой русалкой.

Копна серебристых длинных волос вымокла в крови, и ветер больше никогда не будет развевать их, как раньше.

Седовласый сидел, безвольно опустив руки. Двое воинов-тритонов заставили своих «коней» спрыгнуть в воду, — Уруг-Карр был уже на стене.

Втроём тритоны окружили раковину и начали медленно уходить под воду. Раненного моллюска они вылечат, но вот Лейра…

Багровое от закатывающегося солнца небо пробил крик. Пронёсся над всем открывшимся океаном, от северных берегов, спугнув сон с нерадивых часовых на пристани Лороха, до столпа Обители, заставив вздрогнуть стражников на стенах Ал-Шог-Гора, разбился о скалы далёкого южного берега, которого ещё не достиг ни один мореплаватель.

— Клянусь, я убью тебя, Уруг-Карр, и сотру с лица поднебесного мира весь твой род! Это говорю я, Ардан-Каг Среброволосый!

Ещё один крестообразный рубец на его сердце. Сначала Ренейла. Она-то жива, но жизнь такая хуже смерти. Теперь Лейра. И обе его предали. Ударили в спину. Ренейла-оборотень своим когтём, а Лейра-русалка — острым осколком морской раковины…

Глупая смерть Лейры, которую он почти полюбил за те дни, что они были вместе, не давала ему покоя. Вновь и вновь возвращалась страшная картина, виденная им лишь несколько секунд. Хорошо, что не дольше, — он бы окончательно сошёл с ума.

За те несколько месяцев свободы память о былых летах, из позапрошлого тысячелетия, не возвращалась к нему. Ни обрывка воспоминаний… Лишь иногда он, вздрагивая, просыпался, но не помнил сна. Был уверен, что снилась ему прошлая жизнь, битвы, победы, и поражения, которых было гораздо больше. Чародей считал, что то, что память не возвращалась — даже к лучшему. Он опасался, всерьёз, и не зря, что Уруг-Карр испытает шок, увидев, как изменились нравы и обычаи, как ушли старые традиции, как исчезли великие империи.

Утром двенадцатого дня шестого месяца там, где небесная гладь соединялась с водной, забелели точки. Потом они стали квадратиками парусов. За ними плыло несколько кораблей под розовыми парусами, — суда высшего жречества. Наблюдатель на башне насчитал двадцать три тяжёлых галеры. Четыре тысячи шестьсот солдат, если на каждом судне их по две сотни, если же снять с кораблей команды, то это ещё две тысячи и триста воинов. Нехитрые расчёты… Но они ввергли чародея в крайнее уныние. Уруг-Карр, напротив же, сохранял полное спокойствие духа, пока маг не указал на тёмные прямоугольники войск, пеших и конных, идущих к крепости по берегу. Они тянули за собой стенобитные машины, в шеренгах их, словно редкие клыки в беззубой челюсти, высились осадные башни. Лишь элефантов не привели адепты сюда, не смогли вывезти из Ал-Шог-Гора. Слоны боялись вступить на шаткие палубы барж. Бунтовали.

Увязая в чёрном земляном месиве, солдаты, порвав строй, пошли в первую, пробную, атаку. Прощупать слабые места, а потом перейти в массированное наступление. Захватить вал, прорыть проходы в нём, и подкатить к стенам осадные машины. Прикрываясь щитами от ливня стрел, — только ленивый не взял в руки лук или арбалет, даже дети высыпали на вал, — адепты приближались к частоколу на гребне.

Ворота в палисаде разъехались в стороны; кучка воинов столпилась перед ними, ожидая приказа того, кто поведёт их в бой.

— Вперёд! — Уруг-Карр затянул боевую песнь на незнакомом людям сей эпохи языке, ринулся в бой.

Весёлый безысходный смех пронёсся по долине, И нелюди поёжились слегка, шагая по колено в мокрой красной глине. Он ждал их стоя на скале, в руках клинки держал, Смеялся громко, — иль рыдал? — и страх врагов сердца сжимал. Однажды девушка ему сказала — «Нет!» И смерти для него был равнозначен сей ответ. Себе в бою конца он возжелал, И протрубил в свой рог, — войны подал сигнал. Он впрыгнул в их ряды с мечом, Хоть не был вовсе палачом Легко он уложил их сотни три. А прежде чем упасть от ран, Он расщепил ворот таран. И спас весь город и её. Ныне же смотри! Громадный монумент стоит там где герой Своим мечом искоренил врагов огромный злобный рой.

Девушка! Интересно, была ли у него любимая в той жизни?.. Наверное, была. И что стало с ней, когда его взяли в плен?..

Он отомстит жрецам и за неё, и за себя. И хотя это совсем другие люди, суть их осталась та же: лицемерие, лживые скромность, целомудренность и праведность, настоящие жадность, жестокость. Он отмстит!..

Боже! Как он дрался! Нельзя сказать, чтобы очень хорошо, — пропускал удары и на латах его множились вмятины, — но с такой яростью!

С каким природным бойцом его можно было сравнить? Со львом? Нет, он был высок и длинен. С тигром? В его руках не было той мощи, что таится в лапах короля северных лесов… С быком? Как бык, скорее, бился воевода, Варкраг. Волк? Возможно, та же обречённость в глазах… То же безразличие к исходу поединка с каждым новым противником… Тот же огонь… Огонь во взоре… Куниц? Уже ближе… Быстрое, резкое движение, бросок, — и враг пронзён. Или разрублен. Хотя, когда он рубил, то походил на дикого чащобного кота.

Волк… Куниц…

Воин…

Тысячи медведей, рысей, быков, кунов сцепились в жесточайшей схватке с ордами степных шакалов — простых солдат-адептов, — и стервятников — жрецов. Лесных воинов было меньше. Куда как меньше. Но за их спинами были родные выводки, самки, родной лес. Шакалов гнал на очередной приступ страх перед наказанием и болью, смертью. На валу их тоже ждала смерть. Милосердная. Быстрая.

Степные падальщики отхлынули в обе стороны от крепостицы, по узкой полоске земли между лесом и морем. Стервятники слетелись на корабли, устроили военный совет.

— Подсчитать потери! — приказал военачальник, Уруг-Карр. — Скажите родственникам погибших, что мы позаботимся о них. — Лес не бросал на произвол судьбы осиротевшие выводки, тьма чащи берегла их. Это не степь, жестокая и безразличная.

За время передыха тыловые отряды поддержки поставили новые брёвна, взамен вывернутых, в палисаде. Поднасыпали наружную сторону вала, утоптанную врагами.

— Была бы зима, водицей полили бы, и нате вам цирк на льду! — вздыхал воевода.

Но ледяная пыль выпадет через два-три месяца, и врагов приходилось сдерживать осыпающейся землёй и грязью. Адепты утопали в ней по колени, под обстрелом укладывали лёгкие деревянные мостки и снова шли в атаку.