Основание Харькова (старинное предание)

Маленький Андрей за ловкость и понятливость свою точно поступил бы в псари яснейшего воеводы киевского, и какая была бы участь его?!

Но промысел, пекущийся о всех и ещё более о сиротах, ведёт их к счастию не испытанными для нас судьбами! Воевода рассудил похвалиться о знайденном хлопце коханой своей супруге, а она была русская, урождённая киевлянка.

Не мудрено, что щирый поляк и воевода киевский женился на русской; достоинства девушки заглушили в нём национальную антипатию против москалей и всего рода их; ему также не было нужды, что она была иноверка и не уважала его ксендзов: «нех молится, як хце, жеби тилко кохала мене». Но странно то, что русская, урождённая шляхтянка, правоверная, вышла замуж за еретика, католика, нечестивца!.. Бедность, обстоятельства, власть родителей до чего иногда доводят беззащитных девушек?! — но. пани воеводова умом, и красотою своею умела взять верх над супругом своим и хотя редко, только уже при необыкновенном случае вмешиваясь в управление города и области, удерживала воеводу от притеснений русских, которых он готов был и безвинно угнетать. Не многого труда стоило ей вытребовать, чтобы дочь её, Марья, была окрещена и воспитана в греческом законе. «Як себе хцеш! — говорил воевода. — Ксензд, поп, всё то есть едино. Тылько и лепско у нас, что органы. Кеды заиграют, меня клонит ко сну; а с вашими дяками, як заспевают, так и не думай в церкве вашой вздремать».

Так она-то, пани воеводова, когда привели к ней Андрея, потребовала, чтобы оставить его при ней для услуги и потехи трёхлетней Маси. Воевода махнул рукою и сказал, своё обычное: «Як хцеш», — поехал на полеванье.

Пани воеводова полюбила маленького Андрея, не отпускала его от себя и ласкала его одинаково с своею Масею. Андрей чувствовал всё это, был кроток, смирен, почтителен к пани воеводовой, а от Маси не отходил. Скоро девочка ни с кем не хотела играть более, как с Квиткою, с ним была неразлучна целый день, играла, бегала, резвилася, ела всё с ним и не засыпала иначе, как под его ласки и рассказы. Она и все в доме иначе не звали его, как «Квитка».

Ласкаясь к пани воеводовой, почти всегда просил маленький Квитка приказать разведать, не приехал ли в Киев отец его с Гришею, как обещал умершему Агафону. Сначала она оставляла такие просьбы его без внимания, но, наконец, любопытство заставило её. разведать о всём, касающемся к нему, пообстоятельнее. Пригласив пана Ясенковского, расспросила о всём в подробности, выслушала рассказ любимца своего, осмотрела со вниманием крест на нём и утвердилась в мысли, что, Андрей — сын боярина московского, впавшего в опалу, конечно, в. грозное правление Иоанна* или гонимого Годуновым*, бежавшего к литовцам, там женившегося и имевшего сына, этого Андрея, и другого, Григория, как рассказывал Андрей. Но прозвание боярина старик не успел объяснить, а из надписи на кресте понять вовсе не можно было. Он обещался приехать в Киев и отыскать сына: но кАк он отыщет его и как разведать о приезде человека, скрывающем звание и имя своё? «Да будет над сиротою воля божия! — заключила она. — По крайней мере, сколько мне известно, я по возможности моей так буду вести его».

Заметив в Квитке ум и способности, она поручила его известному учёному мужу обучать его правилам веры и что нужно знать благородному человеку, и он учился прилежно, успехи видимы были к обрадованию пани воеводовой. Сколько же стоило малютке Масе слёз в первые дни, когда она должна была отпускать по утрам своего Квитку к учителю! Далее хотя и не плакала уже, но всё с большею грустью провожала, тосковала целый день и, бросив все свои занятия, к вечеру выбегала из дома и нетерпеливо ожидала прихода своего товарища в играх. Квитка приходил всегда к ночи домой.

По привязанности пани воеводовой к Квитке она сблизилась с семейством пана Ясенковского и дочь их, Софию, часто оставляла гостить у себя. София утешалась успехами в науках и в образовании Квитки, тщеславилась, что она, сама она, придумала ему такое приличное прозвание, признанное всеми и усвоенное им. С одинаковым жаром она принимала участие во всём, касающемся любимца ее.

Так всё шло да шло. Квитка учился, вырос и стал юношею умным, скромным, ловким, образованным и — красивым. Мася играла, резвилась, росла и стала девицею умненькою, скромною, ловкою и — миленькою. Они всегда были вместе, с детства знали, что любят друг друга, и не повторяли о том, когда уже достигли тех лет, что и надобно было бы высказать всё, что было на сердце у них. Это не было для них тайною. Но кто-то как будто шепнул им, что при [Софье], при пани воеводовой и при других людях надобно быть скромными — и они были скромны, говорили друг с другом свободно; а если и взглядывались, то очень просто; но лишь оставались вдвоём, не находили, о чём говорить, только, взявшись за руки, пожимали их, смотрели один другому в глаза... да как смотрели! И — только шептали: «Мася!.. Квитка!..» Но лишь только слышали шум, тотчас расходились, как будто и ничего. Более не было никаких объяснений, клятв, уверений между ними, но твёрдо знали, что один без другого жить не может.

Пани воеводова, хотя и не читывала романов, но очень хорошо понимала, что может выйти из такого свободного обращения юноши с девицею, но она как будто и не примечала, да ещё, уж когда говорить правду, так чуть ли и не желала такого союза. Она надеялась, что когда же нибудь с отца Квитки при перемене правления снимут опалу, возвратят ему его отчины; что он отыщет сына... и тогда единственная радость её, её Мася, будет богата, знатна, счастлива и, более всего, не будет за каким-нибудь поляком. Можно догадываться, что так думала и предполагала она, потому что когда дети, не замечая никого, говорили между собою полусловами, переглядывалися полувзглядами, тогда мать с довольною улыбкою посматривала на Софию, хотя и замужем уже бывшую, но всё часто гостившую у неё; потом они, уединясь, говорили между собою что-то весело и с удовольствием, поглядывали на свычку детей.

Пан воевода озабочен был управлением областию. Добже кушал, много пил и сладко почивал, а до того, что делалось в доме, в семействе, ему не было нужды. «Кебы била здрова моя кохана пани и цурка, а дале нех дзябли озьмут».

— Мася! я должен ехать в Москву, — сказал в один вечер Квитка, быв наедине с нею и держа её за руку; но сказал это так жалко, печально...

— В Москву!.. — вскрикнула она, как будто внезапно услышала страшный удар грома над собою. Оба бледные, трепещущие, держась за руки, не могут выговорить ни слова. Наконец, Мася жалобно проговорилась: «Возьми и меня с собою...»

— Не могу, Мася!

— Отчего же?

— Ты панна воеводовна, дочь гордого богатого отца, а я кто?!

— Ты избранный мною, милее мне всего света, солнца, жизнь души моей, — этого довольно для матери; а для моего отца ты сын московского боярина.

— Кто он, где он — кто может сказать? Без рода, без племени, без имени!.. Еду в Москву, буду служить царю, заслужу внимание его, милость ко мне. Он спросит, кто я, покажу ему крест... признают меня, отыщется отец... тогда буду, чем мне быть должно, тогда приеду к твоему отцу. Тогда, не краснея, могу сказать ему: «Пан воевода! отдай свою дочь за сына боярина московского».

— А когда же это будет?

— Мне ещё двадцать лет... по крайней мере... лет чрез пять...

— Я умру до того!..

Долго они говорили друг с другом и не знали, на что решиться. Наконец, Мася, скрепя сердце, сказала дрожащим голосом:

— Бог с тобою, мой милый, мой коханый Квитка! Поезжай с богом!.. Я не умру без тебя... буду расти, учиться хозяйству... переживают люди и целый век горя, а пять лет, и потом вечное счастье? Готова терпеть!..

Пани София была поверенною любви их. И она одобрила намерение Квитки. Нашла случай умножить маленькую сумму, сохранённую Агафоном и после смерти родителей её хранившуюся у неё, подала советы, как действовать Андрею в Москве, обещала утешать Масю, и вот... уже назначен был день тайного отъезда Квитки; пани воеводова, будто ничего не подозревая, более и более ласкала Квитку и, может быть, не она ли вручила пани Софие деньги, необходимые для Квитки.

После непродолжительной болезни умирает пани воеводова. Положение наших молодых людей изменилось во всём. Они уже не только не бывают вместе, но и не видят друг друга. «Пестунчика моей коханой жоны возьме до псов; нех не ест даром хлеба, нех бендзе ловчий. Я устрою его счастие», — повелевал ясно пузатый воевода, и Квитка должен был переселиться из воеводского замка за город, где помещена была вся охота пана воеводы.

Он не остался бы и часа служить поляку, хотя и отцу своей Маси; он располагал в ту же ночь оставить Киев и пробраться в Москву, но пани София умолила его остаться, переносить всё для любви к Масе и дожидать, не поблагоприятствует ли им случай к достижению их цели.

Пани София умела войти к воеводе в неограниченную доверенность. Правду сказать, он ещё и рад был, что избавлялся от забот о своей цурке: было кому разделять с ней время и иметь о ней попечение. Потому-то пани София часто гостила у Маси, а ещё чаще брала её к себе, и там-то виделись любовники, рассуждали о своей будущности и ни на что не решались.

Прибыл в Киев из Кракова какой-то знатный сановник, старик лет пятидесяти. Пан воевода рассыпался пред ним, угощал его, как мог. Пану приезжему полюбилась Мася, и за келюшком венгерского положено на слове: панну воеводовну выдать за пана приезжего; а как ему не можно было долго прожить в Киеве, то тен час справить свадьбу. Спешили с приготовлениями и таили всё от Маси, думая внезапно обрадовать её такою блестящею долею. Но как скрыть в многолюдной дворне все приготовления и распоряжения к такому празднеству! Мася о своей доле узнала тот же час... и упала на грудь пани Софии, заливаясь слезами, спрашивала, что ей делать?