Основание Харькова (старинное предание)

Однажды, и именно 5-го июля, от зари он всё шёл да шёл, погружённый в мысли о своём предложении, и нечувствительно прошёл вёрст восемь. Зной палил его, жажда мучила, но он не находил чем освежиться. Пробираясь густым лесом, пришёл на край горы. К обрадованию своему, внизу увидел он изобильные источники, бросился туда, утолил жажду, освежился и, изнурённый усталостию, тут же лёг и скоро уснул...

Просыпаясь, видит пред собою монаха, с большим вниманием смотрящего на него... Андрей вскочил, оправил расстёгнутую грудь, подошёл с уважением к монаху и сказал:

— Благослови, отче, странника.

Монах, не поднимая руки, кротко, с улыбкою, но дрожащим голосом говорит ему:

— Меньший не благословит старшего.

— Как это, отче святый? — сказал удивлённый Андрей.

— Андрей! — вскрикнул монах, подняв руки и дрожа всем телом. — Ты брат мой в мире. Я видел крест на тебе!..

— Брат?.. Ты Григорий?.. Брат мой?..

— Брат!..

И долго они более ничего не могли произносить, как это сладостное имя, от самого детства не выходившее из уст их... Обнимания их продолжались долго... потом пошли расспросы, рассказы... Пришли в келью монаха, тут же при источниках кое-как слепленную; хозяин предложил скудную трапезу. Тут Андрей рассказал брату все свои похождения.

Монах в свою очередь рассказал, что когда он жил у тётки, то вдруг неожиданно явился отец их, сказал что-то невестке. Она начала плакать горько и заботиться, где бы укрыть его, но вдруг набежали солдаты, «батюшку схватили и потащили, не знаю куда. — Так рассказывал монах. — Когда солдаты тащили батюшку, то я уцепился за него и хотел, чтобы и меня вместе утащили. Батюшка успел благословить меня... и я его больше не видел уже. Солдаты всё кричали на батюшку: "Убийца!.. убийца!.."

Прошло дня два, мы с тётушкою всё плакали. Она не смела послать разведать, что делается с батюшкою... Как вдруг набежали солдаты, вырвали меня из рук тётушки и повезли недалеко, в какой-то город, и отдали меня в один дом, где старый господин и всё семейство его были в чёрном платье. На меня только взглянули и, сказав: "Это он?", приказали свести в людскую.

Не стану пересказывать тебе, что я вытерпел в этом доме. Никакого присмотра за мною не было; вечно голоден, холоден, почти наг, всегда бос, самое грубое обращение, упрёки, брань; а когда начал подрастать, чёрная тяжёлая работа... вот всё, что переносил я в этом доме! Были люди, которые иногда, входя в мое положение приголубливали меня, но это было редко и ненадолго. У них в добрый час выспросил я, за что последовало такое гонение на батюшку, продолжающееся даже на род его. Батюшку, где мы жили, любили все вообще и начали убеждать его, чтобы он служил им против Москвы. Батюшка слышать не хотел; однажды среди убеждений один из молодых людей, тут бывших, дозволил себе говорить дерзости о русских, о шаткости их в мнениях, принятии какого-то бродяги за царя и потом гонении на него, избрании в цари, кто первый попадался на глаза, отречении впоследствии от него — и много тому под. Батюшка унимал клеветника; разгорячился в споре; дело дошло у них до поединка, и он убил своего противника, сына знаменитого чиновника. Батюшку преследовали, схватили, заключили в темницу, судили, но он не перенёс своего положения. Болезнь изнурила его, и он, бедствуя всю свою жизнь, далеко от отечества, от детей, единою отрадою бывших ему в свете, не зная, какая участь ожидает нас, в тюрьме, в цепях, на голом камне кончил свою страдальческую жизнь!..

— За кончиною его, — продолжал монах, — суд прекратился; решено было всё имущество, какое только может остаться, отдать отцу убитого. Ты с Агафоном скрылся, а меня нашли и, как вещь или как собачонку, отдали по приговору. Не могли ничего уже сделать батюшке, и на меня изливалось мщение огорчённых.

Я был уже лет четырнадцати и не знаю, что располагали со мною сделать, как в один день, вытерпевши жестокие оскорбления от чумичек на кухне, я вышел за ворота и горько плакал. Понимая своё положение и ожидая ещё худшего от злобы владеющих мною, я совершенно терялся от отчаяния. Тут проходят два монаха, и, увидев меня, один другому сказал по-русски: "Что за лицо у этого мальчика!"

— Да, — отвечал другой, — он как будто не простой.

— Точно не простой, — отвечал я им, стараясь сколько можно чище выразиться по-русски, — страдаю здесь ужасно.

— Ты русский? — вскричали оба монаха.

— Русский, москвитянин и чуть ли ещё не сын боярина, — сказал я сквозь слёзы.

— Каким образом ты очутился здесь? — спросили они.

И я в коротких словах всё пересказал о себе, как страдаю и не имею никакого средства избавиться от мучительного ига.

— Не хочешь ли с нами? Мы тебя свезём в Россию!

Я начал их просить убедительно — и тут же один из них, покрыв меня своею рясою, повёл в свою квартиру, и в тот же день мы выехали спокойно. Обо мне не было никакого розыска.

Меня привезли в Коломну, в Голутвин-Богоявленский монастырь. Зачем мне было идти в Москву? Кого там отыскивать и для чего? С первых дней мне понравилась монастырская жизнь, я начал учиться, а пришедши в возраст, обдумав и рассчитав всё, вступил в монашество. Я уже не Григорий, а недостойный Онуфрий, принявший имя святого, празднуемого в день, когда возложили на меня монашескую мантию.

Монастырь наш не уединён; житейская молва тяготила меня, и я оставил место моего пострижения. Проходя по России, видел монастыри, но не остался нигде, мне желалось спокойного безмолвия. Намеревался пройти в Киев, наш русский Иерусалим и так же бедствующий под чужою властию. Вышедши из России, шёл местами дикими, безлюдными, и как-то всеблагий промысл привёл меня на это прекрасное место... "Чего мне более желать?" — подумал я. Сделал себе келью, запасся всем нужным для зимы, отыскал русский городок не в близком расстоянии, там есть святая церковь, туда хожу для питания души словом божиим, а жители снабжают меня необходимым для греховного тела. Возблагодарим же, любезный брат, всеблагого бога за его всеблагий промысл. Неисповедимыми судьбами его, мы, сироты, бескровные, бесприютные, впавшие в руки врагов отца нашего, казалось, должны бы погибнуть, но смотри! как чудесно мы сохранены, приведены во едино место, собраны воеже жити братии вкупе. О коль добро и коль красно! о коль неисповедим господь в милосердии к нам, всегда токмо прогневляющим его! О господи!»

И он пал на колена, молился со всею горячностию... Андрей с такими же чувствами молился и благодарил бога, так чудесно соединившего его с братом... Теперь он не в пустыне, ничего ему более недостаёт; все, драгоценное ему в мире, всё с ним. Чего ж ещё ему искать?

Окончив молитву и укрепясь пищею, отец Онуфрий пожелал проводить брата до места его кочевья, узнать жену его и благословить ее, — и они отправились.

На пути Андрей рассказал о намерении своём остаться здесь навсегда и о своих дальнейших предложениях. О[тец] Онуфрий всё одобрял и молил бога о благополучном устроении всего задуманного.

К вечеру пришли они к обиталищу Андрея. Кузьминична первая встретила их; радость и удовольствие на лице её. «Эх ты, горе-охотник наш! — первые слова её были, увидевши Андрея. — Ну, чем похвалишься? Что заполевал? А мы вот и бабы тут, да посмотри-тка, какого молодца изловили! Иди-ка, иди скорее, полюбуйся».

— Как?.. что такое?.. — едва мог спросить смущённый Андрей.

— Да не что такое, — тараторила Кузьминична, — а прямо красавчик, весь в батюшку, матушкины глазки да усмешечка...

— Да что такое? расскажи мне толком, — спрашивал дрожащий Андрей.

— К чему толковать, слова тратить. Иди да поблагослови сынка-молодца, что бог тебе сего дня ровно в полдень даровал, — говорила Кузьминична, но Андрей уже был у постели Масиной, обнимал её, довольную, радостную и спокойную... Слёзы мешали им сказать что-либо друг другу, но эти слёзы были дар божий, слёзы радости, хваления и благодарения подателю всех благ.

Успокоившись, Андрей принял на руки первенца своего, расцеловал и опять обратился к Масе, рассказал ей о чудесной встрече с братом, уже монахом. Мася пожелала видеть его.