Особенная дружба | Странная дружба

Одна Корочка Хлеба, то есть десять франков в честь преподобного Антония или Святой Терезы Младенца Иисуса.

Три Корочки Хлеба, то есть тридцать франков в честь Святого Семейства (Иисус—Мария-Иосиф).

Двенадцать Корочек Хлеба, то есть подношение ста франков в честь Двенадцати Апостолов.

И наконец, Люсьен мог принимать заказы на чётки, так как он был представителем совета, именуемого «Чётки для детей». Он предлагал «чётки с обычными цепочками», «чётки с экстра прочными цепочками» и целую серию разнообразных бусин: с кокосом; под кокос; и даже самый настоящий кокос.

Более или менее добродушные шутки Жоржа не достигали Люсьена; он видел в Жорже своего первого обращённого. И как мог Жорж отказать ему в поддержке, когда это могло дать дополнительные индульгенции для евангелиста? Кроме того, требуемые пожертвования были не очень обременительным: франк, франк пятьдесят, в одном случае всего лишь пять сантимов. Самым дорогостоящим пунктом оказалась «Корочка Хлеба»: Жорж просил казначея выдать ему тридцать франков на Святое Семейство.

Он отступал только в случае Дел, бывших более или менее отдаленными. Это напоминало ему об уговорах вступить в «Морскую и колониальную Лигу» [Польская общественная организация «Морская и колониальная лига» была образована в 1930. В её программу были включены пункты о необходимости борьбы за обретение Польшей колоний], к которой его убеждали присоединиться в Лайде, несмотря на то, что у него не было намерений ни совершать длительные путешествия по морю, ни жить в колониях; ибо он страдал от морской болезни и боялся змей.

Таким образом, привязанность, к которой он склонял Люсьена, была платонической; и он был полон решимости, что она наступит раньше, чем его заманят в организацию, которая на самом деле существовала в колледже — в Конгрегацию.

Отец Лозон спросил его после исповеди, не окажет ли он честь примкнуть к Детям Девы Марии; но он ответил, что, по его мнению, это должно требовать длительной духовной подготовки. С Люсьеном, который также поднял вопрос об этом, он был более откровенен, и передал ему мнение Марка де Блажана. На самом деле он был рад, что держит Люсьена под контролем на этом этапе, и, таким образом, даёт себе больше свободы действий по отношению к своему другу.

Однажды он сказал Люсьену, что находится в самом разгаре глубокого морального кризиса, из–за серьезных сомнений в вопросе о религии, и что это, без сомнения, связано с произведениями Анатоля Франса, которые он никогда ещё полностью не обсуждал с ним. Его сомнения вызревали и теперь неожиданно пришли в голову, тем самым ослабляя влияние Уединения. И делая вид, что пребывает в поисках просветления, он устроил проверку веры Люсьена, объясняя, как мог, в ходе прогулки, причины своих сомнений. Люсьен спокойно выслушал и ограничился комментарием:

— Не глупи!

Напрасно Жорж приводил аргументы и демонстрировал высокий интеллект. Люсьен был глух ко всему. И в тот же вечер он передал Жоржу свой блокнот, в котором написал следующее:

«Больше молиться ради обращения Жоржа».

Это было уже чересчур. Почти то же самое, что оповестить о его действительном обращении. Хотя, почему бы и нет, это не самая плохая идея. Жорж будет обращён Люсьеном, как Люсьен был обращён Андре, только с разными намерениями, как и в случае с индульгенциями. Вместе они будут плакать, стоя на коленях на прикроватном коврике; и молиться бок о бок в пижамах. Между ними будет благочестивая дружба, достойная святых Плакида и Мавра. Они соберут миниатюрную общину Святого Тарцизия и будут часто прислуживать на мессах настоятелю. Люсьен будет польщен этим, и станет любить Жоржа больше, чем прежде. И вполне возможны интересные последствия; многое может случиться под покровом добродетели. Тем не менее, учитывая все обстоятельства, Жоржа не слишком прельщала роль Тартюфа [«Тартюф, или Обманщик» — комедийная пьеса Мольера. Тартюф — отрицательный персонаж, жулик, втёршийся в доверие]; совсем уж плохо обманывать Люсьена во второй раз. Лучше завоевать его сердце каким–то другим способом.

Вечером, во время ноябрьского разрешения на отлучку, когда приехали родители, чтобы навестить своих сыновей, Жорж сказал Люсьену:

— Моя мать сказала мне сегодня, что моя кузина — она очень красивая, очень умная, и её зовут Лилиан — приедет к нам на Рождественские каникулы. Ты точно ее тип, она будет без ума от тебя. Почему бы тебе тоже не приехать и не провести Рождество вместе с нами? Тебе будут очень рады, у нас есть несколько гостевых комнат.

— Большое спасибо, мой дорогой Жорж, — сказал Люсьен, — ты по–настоящему добр. Но в этом году я хочу провести Рождество очень серьезно, вместе с семьей. К чему тут же добавил, улыбаясь:

— Ты знаешь, ты попусту транжиришь своё время.

Тремя днями спустя Люсьен нашел в столе красивый новый блокнот в красном кожаном переплете и с золотым обрезом. Жорж написал на первой странице, под датой 6 ноября:

Люсьену, на его день рождения. Жорж.

Люсьен улыбнулся другу и сказал спасибо, сжимая его руку под столом. Он раскрыл блокнот и на второй странице прочёл следующие строки:

Mon Bien—Aime, je t'ai cherche depuis l'aurore

Sans te trouver, et je te trouve, et c'est le soir;

Mais quel bonheur! fl ne fait pas tout a fait noir:

Mes yeux encore

Pourront te voir.

Ton nom r'epand toutes les huiles principales,

Ton souffle unit tous les parfums essentiels,

Tes moindres mots sont compos'es de tous les miels

Et tes yeux pales

De tous Les ciels.

Mon creur se fond comme un fruit tendre et

sans ecorce.

Oh! sur ce creur, mon bien–aime, qui te cherchait!

Viens te poser, avec douceur comme un sachet,

Puis avec force

Comme un cachet.

[La Samaritaine (Самаритянка), 1897]

Жорж впервые увидел это стихотворение несколько дней назад, в журнале, который привезла с собой его мать. Правда, копируя его в блокнот, купленный им для Люсьена, он вспоминал о несчастье, постигшем Андре из–за стихотворения такого же рода; с другой стороны, он понимал, что не должен бояться предательства. И хотя, в конечном итоге, он не решился подписать эти вирши, он понадеялся, что Люсьен подумает, что написал их он, и был бы рад таким ловким ходом подорвать литературный престиж Андре. В конце концов, он лучший по французскому и вполне при случае мог стать поэтом.

Люсьен спросил его:

— Кто это написал?

Жорж был вынужден признать, что это был Эдмон Ростан.

— Я полагаю, — сказал Люсьен, — это похоже на разговор женщины.

— Пусть это будет женщина из Самарии, если хочешь, — с горечью отозвался Жорж. — Если не предпочтёшь подумать, что я подражаю Андре.

Он потерпел полную неудачу в своей попытке. Его стихотворение не оказалось привлекательней его кузины. Люсьен, по отношению к этому самому Bien—Aime использовал такую же иронию, какую Жорж использовал против благочестия Люсьена. Но Жорж не мог более позволить себе отступать, как это сделал Люсьен.

Он начал с цитирования нескольких строф Ростана во время их разговора в спальне, а затем попросил Люсьена повторить их. Люсьен сделал это, но самым насмешливым образом.

Но Жорж с удовольствие выслушивал слова, которые говорил Люсьен. И даже смирился с язвительными комментариями, обращая всё это в шутку ради того, чтобы сохранить подобный стиль общения между ними. И таким образом, задачники Люсьена, записи, еда и постель превратились в собственность его Bien—Aime [возлюбленного, фр.], а слова «cachet» и «sachet» стали паролем и отзывом.