Особенная дружба | Странная дружба

Жорж был изнурён это сценой, стремительный ход которой не уменьшил её значение в его глазах. Его собственные фантазии показалось ему незначительными по сравнению с младшим мальчиком. Ему было стыдно за своего жалкого Ювенция. И, под впечатлением только что сделанного Александром, он мог бы решиться обратить свои литературные поцелуи в реальные. Воображая, он мог выходить за пределы, и был не против; он был в полном восторге от обладания таким другом, каким был этот мальчик.

Он подумал о Люсьене, который проводил подобный обряд с Андре. Как было жаль когда–то Жоржу, понявшему, что нашел Люсьена слишком поздно; и как он был рад теперь этому самому обстоятельству. Ибо то, что он только что сделал — было вещью, которую можно сделать только один раз.

Жорж был соединен — несомненно, навсегда — с человеком, которого любил так сильно, как никого другого. Их соединяли не только литературные цитаты и поцелуи, записки и осветлённые волосы, но и сама кровь. Они были посвящены друг другу. Каждый из них был одновременно священником и жертвой. Их дружба стала религией; они вывели её из–под власти случайности, способной её уничтожить; они приспособили её к себе; и, как сказано в одном из гимнов, она была скрыта в их ранах.

В воскресенье, в последний день апреля на заседании Конгрегации кандидаты вставали на колени у алтаря, со свечой в руке. Отец Лозон задавал им обычные вопросы, и они отвечали все вместе.

— Дети мои, что влечёт вас сюда, к алтарю Марии?

— Отец, это самое горячее желание быть принятым в Конгрегацию Пресвятой Девы.

Затем священник призвал кандидатов развивать достоинства, которыми должны отличаться Дети Марии, в частности непорочность, а затем объявил, что их приняли. Затем новые Дети Марии читали акт посвящения, а Отец прикалывал им на грудь медаль с зеленой лентой. И в конце они обменялись поцелуями мира с другими мальчиками: таким образом, на глазах у Отца Лозона Жорж и Александр — невозмутимо — обменялись святым поцелуем.

Жорж и Люсьен решили, что в ту ночь будут бодрствовать, так как появилась необходимость возобновить их прежние ночные разговоры. С самого первого дня нового семестра они, будучи не в состоянии болтать в спальне, были вынуждены рассказывать друг другу свои секреты на переменах. Жорж больше не замыкался так, как это было в первые дни его дружбы с Александром: даже перед последними каникулами он получал удовольствие, выслушивая рассказы Люсьена об Андре. А ещё большее удовольствие они оба получали от своих ночных бесед, и им не хотелось лишать себя подобного наслаждения.

И Отец де Треннес пугал их не так сильно, как должен был. Теперь они узнали о нем больше; кроме того, он сам демонстрировал склонность к дружелюбию. Оказалось, что он был археологом, другом настоятеля, и теперь отдыхал в колледже после долгого проживания на Ближнем Востоке, где занимался какой–то исследовательской работой. Он принял скромную должность воспитателя в общежитии и студии, несомненно, в счёт уплаты его долга.

Он был человеком очень изысканных манер и внешнего вида. Ещё никогда в Сен—Клоде не видели рясы из полотна более тонкого, чем у него; манер, настолько благородных и таких учтивых; щек, так скрупулезно выбритых и слегка напудренных. Всё это изящество изменило суровость первого впечатления, произведённого им.

Отец де Треннес уже наладил хорошие отношения со старшими мальчиками: он любил ходить к ним на площадку во время перемен, рассказывая о своих путешествиях. Он также пристально опекал мальчиков четвертого класса, присоединяясь к их футбольным играм — утверждая, что он не достаточно силён, чтобы играть со старшими. Но, несмотря на правила, он не принуждал мальчиков играть, и было замечено, что Отец–префект не смел вмешиваться. В студии он никогда не отказывал в разрешении сделать что–либо. Казалось, что только в общежитии, он, из–за своей бессонницы, решил установить строжайшую дисциплину. Ничего подобного там не требовалось, но как раз там он становился более требовательным, чем был на самом деле.

В конце концов, Жорж увидел, как в комнате Отца погас свет — темная штора закрывало окно не полностью. Он позвал Люсьена, который задремал. Для того чтобы вести беседу, находясь как можно ближе, они сдвинули свои кровати, прежде чем забраться в них. По такому случаю Жорж запланировал блестящую выходку: он приоткрыл свою грудь и продемонстрировал медаль Конгрегации, приколотую к его пижамной куртке. Люсьен подавил приступ смеха.

— Ты забыл те времена, когда показывал мне свои скапулярии, — сказал Жорж. — Но я подражал не тебе, это один из моих дядей, который носит свою медаль на ленточке, приколотой к халату. Кроме того, мне нравится эта медаль Ребёнка Марии. Ты тщательно осматривал аверс? Там два сердца, пронзенных кинжалом, в окружении роз и шипов, и языки пламени. Пламя хорошо мне подходит — оно из девиза моей семьи, и вызывает игру слов с моим именем, примерно такую же хорошую, как те каламбуры, которые мы тут создавали. Это Sarmentis Fiamma [Озаряющее пламя].

— Это хорошо, но я надеюсь, что ты застрахован от огня!

— Потом, кинжал — это перочинный ножик, которым Александр и я разрезали наши руки, как делали вы с Андре. Что касается роз и шипов…

Неожиданно Жорж увидел, как Люсьен, начавший улыбаться на розы и шипы, закрыл глаза и внезапно затих в той абсолютной тишине, которая указывает на глубокий сон. Тотчас слабый звук от скрипнувшей половой доски заставил его повернуть голову. У изножья его кровати стоял Отец–воспитатель. Он переместился, встав рядом с Люсьеном и произнёс:

— Только не стоит утверждать, что спите, мой дорогой юный господин Ровьер.

В след за этими словами он улыбнулся, и его улыбка успокоила Жоржа. Отец де Треннес присел на тумбочку Жоржа, оказавшись между двумя их подушками — вместо теней Александра и Андре.

— И о чём, — сказал он, — два неразлучных приятеля могут говорить друг с другом в столь поздний час?

Он по–прежнему улыбался, и его голос стал едва слышным — скорее шепот, чем голос.

— Они, вероятно, рассказывают друг другу, — продолжил он, — что их новый временный воспитатель, после того, как вывел их на прогулку после обеда, а потом проповедовал на вечерне, должен был сильно устать, и позволит себе немного расслабиться. И, как вы могли видеть, он ушёл в свою комнату, но он не спал. Он слушал, прижавшись ухом к окошку. Как видите, он знает, что если определенный период времени продолжать наблюдение, то всегда можно воспрепятствовать тем, кому захочется предаться бессмысленной болтовне. Но он также знает, что те, у кого имеются более серьезные причины для разговора, могут быть ещё более терпеливыми. А все серьёзное и значимое ему интересно, — и делает его, в свою очередь, упорным в ожидании.

Отец был неправ, припомнив свою вечернюю проповедь: грандиозные образы, вызванные его красноречием в церкви, были враждебны к настроению его ночных шептунов. Он взглянул сначала на Жоржа, затем на Люсьена, вероятно, чтобы увидеть, какой эффект произвели его слова. Но Жорж отвёл взгляд; он испытывал смущение, которое, по–видимому, разделял и Люсьен. Отец де Треннес продолжил:

— Археология — всепоглощающая наука — как вы знаете, это моя профессия в миру. Храм может быть восстановлен по немногим фрагментам своей архитектуры; можно восстановить надпись, хотя большинство слов в ней были стерты. В отличие от большинства людей, я применяю свои профессиональные навыки в жизни. Например, я могу восстановить секреты каждого мальчика по движению, взгляду, по самым пустяковым признакам.

— Например, для меня стало ясно, в мою самую первую ночь здесь, что ваша обособленность в этом углу — кровать господина де Сарра была ещё незанята — должна благоприятствовать замыслам двух таких проницательных юношей, какими, кажется, вы являетесь. Я держал свои глаза и уши открытыми, и уже начал чувствовать, что в вашем случае я ошибся, как в тех ваших коллегах–сеньорах, что лежат здесь, когда заметил, буквально миг назад, что ваши кровати чудесным образом сблизились. Так что я пришел посмотреть, не будет ли у этого чуда каких–нибудь последствий.