Особое мясо

Само собой, дело не в здоровье. После смерти сына он перестал есть мясо. Думал — на время, но почему-то так все и осталось.

Перспектива встречи с сестрой не радует его. Формальности по поддержанию родственных связей он выполняет только тогда, когда от этого совсем не отвертеться. Он вынужден признаться себе в том, что не знает, кто его сестра. Кто она на самом деле.

Он не торопясь едет по городу. Люди на улицах, конечно, есть, но в целом город оставляет ощущение заброшенного, покинутого жителями. Причин тому несколько. Разумеется, в первую очередь на облике городов сказалось сокращение населения. Во-вторых, с тех пор, как не стало животных, над жилыми кварталами повисла зловещая непроницаемая тишина. Вроде бы все уже привыкли, никто не обращает на нее внимания, но она висит над городом — неизменная, глухая и в то же время оглушительная. Эта беззвучная пронзительность отпечаталась в лицах людей, в их жестах, в том, как они смотрят друг на друга. Ощущение такое, что все живут, словно под арестом, в ожидании, когда этот кошмар кончится.

Вот и дом сестры. Он выходит из машины и звонит в дверь. Для этого ему приходится сделать над собой усилие.

— Маркитос, привет!

Слова сестры шелестят, как бумаги в ящике письменного стола. Она чуть снисходительно обнимает его и говорит:

— Давай зонтик.

— Я без зонта.

— Ты что, с ума сошел? Как это — без зонта?

— А вот так. Не ношу я его, и все. Послушай, я живу за городом. Там полно птиц, и никакой опасности они не представляют. Мариса, пойми: только городские продолжают всего бояться. Это уже просто паранойя.

— Давай заходи! И побыстрее! Потом поговорим.

Сестра заталкивает его в дом, а сама при этом опасливо озирается. Ей не по душе, что соседи могут увидеть, что ее брат пришел без зонтика.

Он знает наперед, что ему предстоит исполнить давно заведенный ритуал: разговор пойдет о пустяках, а между делом Мариса будет напоминать о том, что у нее нет возможности заниматься отцом; он при этом будет говорить, чтобы она не беспокоилась, и при этом рассматривать двух чужих для него детей, которые приходятся ему племянниками. Этот ритуал позволит сестре заглушить в себе чувство вины примерно на полгода, после чего будет исполнен заново.

Они проходят на кухню.

— Ладно, Маркитос, рассказывай. Как живешь?

Он терпеть не может, что сестра называет его

Маркитосом. Эту уменьшительно-ласкательную форму его имени она использует, чтобы выразить положенную братьям и сестрам долю нежности, которой на самом деле она к нему не питает.

— Хорошо.

— Полегчало?

Она смотрит на него со смесью сочувствия и снисходительности. Впрочем, только так она и смотрит на него с тех пор, как умер его сын.

Он молчит и достает сигареты.

— Ты извини, но здесь… Понимаешь, весь дом провоняет дымом.

Ее слова громоздятся одно на другое, впихиваются друг в друга — как папки с файлами, которые помещены в другие папки, лежащие, в свою очередь, также в папках. Едва закурив, он гасит сигарету.

Ему хочется поскорее уйти.

— Обед уже готов. Я жду звонка от Эстебана. Если он сможет вырваться, то мы его подождем.

Эстебан — ее муж. Сутулый, с вечно недовольным лицом, на которое старательно натянута вежливая полуулыбка. Маркос считает его человеком запутавшимся — в обстоятельствах, в браке с женщиной, которую можно назвать живым памятником недалекости и простодушию, в самом жизненном выборе — выборе, в котором он теперь горько раскаивается.

— Как жаль! Эстебан только что звонил: сказал, у него много работы, так что к обеду его можно не ждать.

— Понятно.

— Ребята скоро из школы придут.

Ребята — это его племянники. Он считает, что материнство никогда по-настоящему не интересовало его сестру, что детей она завела только потому, что дети — это один из проектов, формирующих естественный ход жизни, как торжественное отмечание совершеннолетия, вступление в брак, как ремонт в квартире и как поедание мяса.

Он молчит. Встречаться с племянниками ему не интересно. Сестра подает ему лимонад с ментолом. Стакан она ставит на блюдце. Он делает пару глотков и отставляет стакан в сторону. Вкус у лимонада слишком уж неестественный.

— Ну, как ты, Маркитос? Только честно.

Она прикасается к его руке и наклоняет голову, чтобы скрыть испытываемую к нему жалость. Вот только не может скрыть того, что на самом деле ничего она не испытывает, и он об этом прекрасно знает. Он смотрит на пальцы сестры, лежащие на его руке, и думает о том, как совсем недавно этой рукой он сжимал волосы на затылке сеньоры Спанель.

— Хорошо.

— Как же так получилось, что ты ходишь без зонтика?

Он чуть заметно вздыхает: похоже, на этот раз ему предстоит все тот же разговор. И так уже многие годы!

— Мне он не нужен. И никому не нужен.

— Всем нужен! Обязательно! Есть районы, где не установлены защитные навесы. Тебе что — жить надоело?

— Мариса, неужели ты всерьез думаешь, что если какая-нибудь птица нагадит тебе на голову, ты умрешь?

— Да.

— Мариса, я повторяю еще раз. В сельской местности, даже на окраинах, у нас на территории комбината никто не ходит с зонтиками, и ничего ни с кем не происходит. Логичнее уж предположить, что опасен может быть комар, который до тебя пил кровь у зараженного животного. Вероятность подхватить вирус таким образом гораздо выше.

— Ерунда! Было официальное сообщение: комары опасности не представляют.

— Власти, включая правительство, хотят управлять тобой. Это единственная цель их существования.

— У нас здесь никто на улицу без зонтика не выходит. И мне это кажется абсолютно логичным.

— А если это заговор? Представь, что производители зонтиков увидели для себя такую рыночную возможность, договорились с правительством и навязывают нам свою продукцию.

— Да ну тебя! Вечно ты видишь заговоры там, где их нет.

Мариса топает ногой. Делает она это едва слышно, но он ее знает и понимает, что это знак того, что она больше не в состоянии вести нормальную дискуссию. Проблема в том, что у нее нет своего мнения, нет ни одной собственной мысли и потому она не может опровергнуть ни одного его аргумента.

— Маркитос, давай не будем ссориться.

— Конечно, не будем.

Она двумя пальцами раскрывает дисплей, встроенный в кухонную столешницу. В меню появляются фотографии детей. Одно движение — и нужное окно открывается. Он видит племянников. Выросшие, уже не дети, а почти подростки, они идут по улице с воздушными зонтиками в руках.

— Далеко им еще?

— Уже почти пришли.

Она закрывает экран и нервно смотрит на него. Ей больше не о чем с ним говорить.

— Им эти зонтики бабушка с дедушкой подарили. Балуют ребят, но что уж тут поделаешь. Дети мне про эти зонтики все уши прожужжали, а ведь дорогущие все эти новомодные штучки. Нет, скажи, кому только в голову могло прийти такое — сделать зонтик со струей сжатого воздуха? Зато дети просто счастливы, им теперь все друзья-приятели завидуют.

Он молчит и рассматривает рамку-проектор на стене кухни. Картинки сменяют одна другую. В основном — натюрморты весьма посредственного качества. Фрукты в корзинах, россыпь апельсинов на столе — поточная продукция, у которой даже автор не указан. Вдоль рамки по стене ползет таракан. Он спускается к кромке стола и прячется под тарелкой с хлебом.