Особое задание
Шрифт:
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1. МАТЬ И ДОЧЬ
Работа в больнице не нравилась Рите. Ее отталкивал вид окровавленных бинтов, пугали стоны раненых.
А когда из палат выносили мертвых, она отворачивалась. Но Рита любила звучные латинские названия, с удовольствием носила белый халат, который ей очень шел. Дома она рассказывала матери о Лещевском, о раненых, щеголяя при этом медицинскими терминами.
– Сегодня поступил раненый. Адам Григорьевич говорит, что у него образовался инфильтрат.
– Что, что?
– переспрашивала Софья Львовна.
– Инфильтрат, ну, это когда после укола... опухоль...
Мало знавшим
Рита еще училась в школе, когда от отца, уехавшего в командировку на Дальний Восток, Софья Львовна получила телеграмму. Телеграма состояла всего из четырех слов: "Больше не вернусь, прощай".
Рита не могла понять, как отец мог бросить жену: ведь мама такая еще молодая, красивая, образованная, свободно говорит по-французски и по-немецки, так хорошо играет на рояле. И ее, Риту, свою хорошенькую, умненькую дочку, он, видно, тоже не любил... С этим пятнадцатилетняя девочка никак не могла примириться. Женился ли он на ком-нибудь другом или покинул семью, опасаясь дворянского происхождения жены, как утверждали соседи, так и осталось неизвестным. Потом Рита узнала, что отец получил очень крупный пост, но денег брошенной семье почему-то не посылал. Гордая Софья Львовна в суд на мужа не подавала.
Но школьнице было ясно, что в семье случилось чтото непоправимое, и, стыдясь того, что отец их оставил, девочка объясняла подругам:
– Мой папа погиб. Он поехал в Арктическую экспедицию и не вернулся.
Это была ее первая ложь. С годами рассказ о романтической смерти отца, обрастая все новыми и новыми живописными подробностями, стал для Риты реальным фактом, который, словно предохранительный футляр, оберегал ее самолюбие от сочувствия и любопытства посторонних.
Исчезновение отца пробило крупную брешь в бюджете семьи. Рита штопала жизненные прорехи пестрыми нитками вымысла. И чем труднее становилось им с матерью, тем больше требовалось этих нитей.
Приближался выпускной вечер в школе. Заработков матери, перебивавшейся случайными уроками, на жизнь не хватало, и некогда богатый гардероб Софьи Львовны неотвратимо превращался в сахар, мыло и муку.
Рите, привыкшей к дорогим платьям, кружевным воротничкам, уже давно пришлось проявлять чудеса изобретательности, чтобы переделать бывшую мамину ночную сорочку в нарядную блузку. А теперь уже не осталось ничего, что можно было бы перешить в платье для выпускного вечера.
Тогда она призвала на помощь свою фантазию.
– Понимаете, - рассказывала она в школе, - это настоящий японский шелк с вышитыми золотыми звездами. Мама говорит, что к нему очень пойдет черная лента р волосах.
А на выпускном вечере она появилась в обыкновенной черной юбке и пожелтевшей блузке - той самой, что была перешита из маминой сорочки.
– Ужасно смешная история, - объясняла Рита пето
другам.
– В последнюю минуту мама решила разгладить складки на платье. А тут как раз принесли телеграмму, и мама оставила утюг, а когда вернулась - на самом видном месте красовалась дыра. Мама так плакала.
По окончании школы Рита поехала в Минск, но в институт, куда она пыталась поступить, ее не приняли.
Потянулась скучная жизнь мелкой служащей -
она работала делопроизводителем в небольшой заготовительной конторе. Перед самой войной окончила вечерние курсы медицинских сестер.Рита пошла работать в городскую больницу, когда туда уже начали прибывать раненые с фронта. Да и сам фронт стремительно приближался к городу. Одна мысль об эвакуации, о вагонах, кузовах грузовиков, чемоданах приводила Софью Львовну в ужас. Родственников и знакомых на востоке у нее не было. Бывший муж не подавал о себе вестей. И Софья Львовна решила: будь что будет, она никуда не поедет из своего обжитого угла.
Когда по бульвару мимо их окон пронеслись первые мотоциклисты в касках, надвинутых на глаза, Софья Львовна обняла Риту, тяжело вздохнула и утешила:
– Да, да, это ужасно, девочка. Но другого выхода у нас нет. Мы люди незаметные. Как-нибудь проживем.
И вот теперь Рита ругала себя: "Какая же я дура, что послушала маму. Надо было уехать, все равно куда, но уехать".
Рита боялась Венцеля, его настойчивых расспросов о раненых и не менее настойчивого ухаживания. Как вести себя с ним, она не знала. Не ладилось у нее и с Лещевским. Ее угнетали и замкнутость хирурга, и его короткие насмешливые реплики.
– Девочка, это не губная помада, это шприц!
К тому же Рите казалось, что он догадывается о ее связи с начальником полиции.
Штурмбаннфюрер Венцель стал часто бывать в квартире Ивашевых. Опускался в старое, продранное кресло и просил Софью Львовну что-нибудь сыграть.
И Софья Львовна садилась за рояль. Венцель слушал молча, скрестив всегда до блеска начищенные сапоги и подперев подбородок рукой. Его щеки бледнели еще больше, веки вздрагивали. Казалось, в такие минуты он был весь во власти звуков, вырывавшихся из-под длинных, проворных пальцев Софьи Львовны.
Софья Львовна, сидя за роялем, забывала и о присутствии немецкого офицера, и о неотвратимо приближающейся старости, и о холоде в квартире, и о том, что творилось за стенами дома. Но когда она краем глаза ловила блеск лоснящихся сапог Веицеля, женщина возвращалась в реальный мир. Хотя она убеждала себя, что не все немцы одинаковы и что слухи о расправах преувеличены, Софья Львовна не могла в присутствии Венцеля отделаться от ощущения душевной неуютности и страха. Правда, она старалась вспоминать о том, как добр Венцель к ней, к Рите. И потом он, кажется, по-настоящему ценит музыку. Но эти мысли не приносили ей облегчения, не снимали постоянного беспокойства и тревоги.
Она не могла понять, что влечет в ее квартиру этого человека. Вальсы Шопена? Или все-таки ее дочь, с которой, как заметила она, Венцель охотно и подолгу болтал. Может быть, оттого у нее и тревожно на ду1ые, что ей страшно за дочь? Правда, Венцель был всегда вежлив, снисходительно-дружелюбен и к Рите и ;к ней, Софье Львовне, и даже помог ей, старшей Ивашевой, устроиться па работу секретарем-переводчицей в городской управе. Софья Львовна знала, какую должность занимал Венцель. И именно поэтому все то ужасное, что приходилось ей слышать о фашистах, она связывала .с Венцелем. Ежедневно она перепечатывала сводки о сдаче хлеба крестьянами, об угоне молодежи в Германию. Ежедневно доводилось слышать о расстрелах и арестах. И если раньше все это проходило где-то мимо нее, стороной, то теперь она словно оказалась в эпицентре гигантского землетрясения.