Особые приметы

Яркое солнце заливало деревенские дома главной улицы. Брюки Долорес в обтяжку вызывали молчаливое и завистливое осуждение всего женского сословия, а мужчины провожали ее жадными взглядами. Люди принимали вас за иностранцев, и некоторые разглядывали твою шестнадцатимиллиметровую кинокамеру подозрительно и враждебно. Ты снял несколько кадров приготовлений к энсьерро, старуху верхом на осле, угол дома с табличкой: «Улица Норберта Пуче Фернандеса, геройски павшего в России». Ребятишки шли за вами по пятам точно тень и пронзительно выспрашивали, зачем вы снимаете.

Ты хотел зайти в крепость, где сидел твой отец перед расстрелом, но она была заперта, а сторож со всеми ключами ушел, и никто не мог объяснить толком, где его искать. Некоторое время вы бродили по улочкам и переулкам, отыскивая хотя бы фундамент родового дома, который твоя мать унаследовала от двоюродного деда во времена далекие и для тебя — загадочные, дом, где как раз, может, и был арестован твой отец в 36-м году, когда произошел военный путч (и началась всенародная мобилизация на защиту Республики). Через несколько месяцев после победы Франко дом продали — слишком тяжелые воспоминания были с ним связаны, и, кажется, он несколько раз менял хозяина, прежде чем был отдан на слом последним владельцем (торговцем, который разбогател на черном рынке). Твоя мать держала на комоде снимок этого дома, и рядом всегда была почтовая открытка, датированная двенадцатым июля, которую муж послал ей из Йесте («Ехали мы хорошо и добрались без приключений. Здесь гораздо спокойнее. Завтра повидаюсь с представителями правления. Думаю вернуться в воскресенье. Обнимаю». Или что-то вроде этого); но после смерти матери и фотография и открытка потерялись, и все твои последующие розыски и расспросы ни к чему не привели. История твоего искалеченного отрочества терялась в зыбучих песках предположений.

Вы пошли на постоялый двор перекусить. Скототорговцы, лоточники, коммивояжеры, крестьяне из соседних поместий ели, пили, курили, спорили; в небольшой комнате, пропахшей густыми и острыми запахами кухни, было шумно: караваи хлеба, жареное мясо, гороховый суп и густое красное вино. Человек лет тридцати у стойки бара не спускал с вас глаз.

— Вы из Мадрида?

— Нет, из Барселоны.

— Репортеры, на бой быков?

— Всего-навсего любители.

Вы пригласили его к своему столику и заговорили о быках. Он рассказал, что работает водителем автобуса, что приехал в город на время отпуска и что его семья живет в Каталонии.

— Вы из Йесте?

— Да как сказать, — улыбнулся он. — Из деревни, называется Ла-Грайя.

У тебя екнуло сердце. Ты постарался скрыть это, но разговор все равно перешел на водохранилище и на то, что случилось в этих местах за два месяца до гражданской войны.

— Не там ли как раз произошло восстание?

— Там. Вернее, на дороге между Йесте и Ла-Грайей, в нескольких километрах отсюда. Если вас интересует, где именно, я могу показать.

— Хорошо, — сказал ты.

Вы опять сели в машину и проехали через городок, страдающий в это время дня от нестерпимого послеполуденного зноя. Глазам было больно от ослепительной белизны стен; большинство балконов было увешано связками перца и кукурузными початками. Стоит выехать из города, и сосны тотчас же скрывают из виду дома, расположенные на холме. С шоссе, словно с дозорной башни, видно синее зеркало водохранилища Фуэнсанта, зеленая, котловиной, долина реки Сегуры и точно разноцветные лоскутья — поля на равнине. Постепенно городок становится все меньше, съеживается под громадой замка, и приезжий с удивлением видит лишь темные крепостные стены с башнями и бойницами — всю эту неумолимую геометрию, когда-то давным-давно замышленную как блистательный вызов, а после ставшую каменной гробницей, застывшей на долгие времена над судьбою ее смирившихся обитателей.

— Вон там, за поворотом.

Ты затормозил у самого кювета и вышел из машины, захватив кинокамеру. Солнце ложилось гнетом на пустынную местность, в страдающих под его лучами оливковых деревьях трещали цикады. Из города — как ты потом узнал — жандарм, бдительное око порядка, установленного людьми твоей же касты, следил за вами в бинокль.

Поместье называлось Ла-Умбрия и входило в округ Ла-Грайя. С незапамятных времен оно было общинным владением, но постепенно перешло в руки касика; это произошло в ту пору, когда его подставные лица хозяйничали в муниципалитете Йесте. В результате люди, которые обычно жгли дерево на уголь в здешних лесах, остались без всяких средств и вынуждены были сидеть без работы или эмигрировать. Строительство водохранилища лишь на время облегчило положение. После церемонии открытия водохранилища начался период ожиданий и надежд, которые частично питались поражением касика на февральских выборах, а частично — новыми обещаниями о помощи, теперь уже со стороны руководителей Народного фронта. Члены местного правления изо всех сил старались — но безуспешно — победить сопротивление властей провинции. Выведенные из себя жители Ла-Грайи терпеть больше не желали, они вошли во владение Ла-Умбрия и начали валить лес.

Решение это было принято единодушно. Мужчины, женщины, старики, дети, вооружившись серпами, палками, топорами, посохами, баграми, собрались перед домом, где жили лесники.

— Мы идем в Ла-Умбрию жечь уголь.

— Вы же знаете, дон Эдмундо запретил это. — Старший лесник стоял на пороге, держа ружье за спиною.

— У дона Эдмундо стыда нет. Эти леса общинные. И мы будем жечь сосну и сеять хлеб на равнине.

— Вы сказали это дону Эдмундо?

— Мы говорим это тебе.

— Если у вас нет разрешения…

— Мы сами себе разрешаем. И пришли сказать тебе. Вот все и выяснили. Хотим только знать, за кого ты.

Старший лесник разглядывал решительные и смелые лица земляков. Некоторые угрожающе потрясали оружием.

— Раз вы так…

— Мы требуем своего.

— Дон Эдмундо узнает…

— Оставь ты дона Эдмундо в покое. Эти леса испокон веков принадлежали деревне. Если он будет тебя спрашивать, скажи, пусть разговаривает с нами.

— Я умываю руки.

— Против тебя и твоих товарищей мы ничего не имеем. Если старик взъерепенится, мы пойдем к алькальду.

— Не лезьте на рожон. У дона Эдмундо покровители посильнее ваших.

— А ты погоди. Это наше дело.

— Поступайте, как знаете, мой долг — вас предупредить.

В тот же самый жень жители Ла-Грайи поднялись в горы и начали вырубать лес и ставить печи для обжига. Эхо весело, точно музыку, разносило по долине стук топора.

За многие месяцы вынужденной безработицы накопилась энергия, и теперь она торжествующе выливалась под возгласы и песню, древнюю и примитивную песню людей, извечно привыкших к суровой и свободной жизни, к дикому и необузданному индивидуализму. Падали сосны, зудели пилы, и вокруг свежих пней трудились кирки и лопаты. Женщины и ребятишки тоже работали с жаром: корчевали кустарник, обрубали ветви с поваленных стволов, подбирали и складывали в поленницы дрова, которые потом в медленном огне должны были превратиться в уголь. На лесных прогалинах заступы и цапки живо расчищали землю, деревенские плуги поднимали пласты земли, проворные и непоседливые руки горстями бросали в борозды зерно. Поистине они бежали наперегонки со временем. Собаки, свесив языки, переходили с места на место и следили за слаженной работой общины.

Две недели солнце смотрело на восстановленное единство человека с природой, на самоотверженный труд людей, на красивую и мудрую повадку инструментов в руках у лесорубов. Быстрые солнечные лучи стремительно лились сквозь листву деревьев, ложились на огромные, полные угля корзины, скользили по мшистым камням на берегу и мимоходом загорались на острие топора. Дымок печей спокойно и тихо поднимался в небо. Мирный, полезный и всем нужный труд, казалось, воцарился в долине навечно, как вдруг к вечеру 28 мая, не дав знать даже алькальду, десять пар жандармов со старшиной и сержантом показались на повороте дороги и заняли деревню Ла-Грайя.

Оливковые рощи, кукурузные и ячменные поля, водостоки — никакой надгробной плиты.

— Я был мальчишкой, когда тут стреляли, — сказал водитель автобуса. — Но если вы хотите узнать, как все случилось, то я знаю одного человека, который был тут. Его зовут Артуро.

— Он живет в Йесте?

— Да. При Народном фронте он работал в правлении. После войны его приговорили к смертной казни, а потом помиловали. Вышел он — будто совсем другой человек. Теперь мастерит повозки.

Проехав по деревням — Ла-Грайя, Ла-Донар, Ла-Пайлес, — лежащим в долине Сегуры, вы вернулись в город. Солнце вот-вот должно было спрятаться за горы, и толпа снова наводнила улицы. Ваш проводник вниз по крутой улице вывел вас к дому тележника. Женщина, неподвижно застыв в дверном проеме, кого-то поджидала. Она мягко объяснила, что муж ее только что ушел.

— Может, вы встретитесь с ним на ярмарке, — сказала она. — Если хотите, оставьте ему записку…

— Не стоит, — сказал ваш проводник. — Сеньоры хотели поговорить с ним.

— Посмотрите, нет ли его в баре Морильо. В это время он обычно там бывает.

Вы прошли городок из конца в конец. Пастухи из Арройо-Фрио и Пеньярубьи, пасечники из Распильи и долины де Ла-Торре, батраки из Туса и Моропече, земледельцы из Ралы и Эль-Аргельите бродили по ярмарке потными, густыми толпами, скандалили у дверей таверн, осаждали лотки с чурро и жареным картофелем, большими ложками истребляли целые миски варева. Молодые девушки, улыбчивые и веселые, прогуливались, покачивая бедрами и бережно неся свою драгоценную невинность, охраняемую зорче, чем церковный алтарь. Вы зашли в таверну выпить. Долорес попытала счастья в рулетку. Антонио попробовал стрелять и получил в награду кулечек конфет. Вы находились в Испании времен Таифских царств, окаменевшей и застывшей в медлительном течении веков (тогда еще не было ни наплыва туристов, ни Плана развития, придуманного вашими знаменитыми технократами, и, глотая (сейчас) холодный фефиньянес, ты пытаешься ясно и точно представить себе пестрый и разноголосый облик праздничного городка, наводненного местными жителями и сотнями приезжих со всей округи, и во всей ясности перед тобой предстает жестокий опыт твоей надвое рассеченной жизни: в Испании и в эмиграции, — и ты с горечью думаешь о своих тридцати двух годах, которые ты просто просуществовал, а не прожил, как гражданин.