Остальное - судьба

— Да она и не будет, — сказал Печкин. — Хороший сюжет: возвращается сталкер домой, а там…

— Есть такая книжка! «Одиссея» называется, — сказал Матадор. — Гомер — всем рапсодам пример!

— Нет, — сказал журналист. — «Одиссея» будет следующей. Под названием «В поисках Белого Сталкера». Поэтому им и занимаюсь. Как, например, объяснить читателю, почему Белый всюду поспевает? Почему он спасаемого непременно вырубает? Только не надо мне про утопленника рассказывать… Да, и почему Топтыгина выбрал в связчики?

— Лет пять назад, — сказал Киндер, — покойный Паганель залез к Белому в рюкзак…

— Вот же козёл, — сказал Печкин. — Ворюга и есть ворюга. Сколь волка ни корми. Повесить его надо было…

— Паганель думал, что у него какой-то особый артефакт имеется, — продолжал седой сталкер. — А там только продукты, хорошая аптечка и старый офицерский планшет со старыми же картами. Все здешние места. Карты отличные, даже двухвёрстки есть. И из атласа автомобильных дорог страницы выдранные…

— Ну и вывод? — сказал Печкин.

— Вот ты и делай вывод, — сказал Матадор. — Ты же на физика учился. А Паганель, хоть и ворюга, сложил голову за общее дело. Его надо помянуть.

Вернулся Мыло. За ним шла Синильга с подносом, на котором благоухала кастрюля с борщом. Мыло принял кастрюлю, водрузил её на стол и разлил содержимое по тарелкам.

— Нема цыбули — нема смаку, — виновато сказал он.

— Зато чеснока не пожалел, — сказал Киндер. — Печкин, а вдруг с чесноком у тебя получится так же хорошо, как с собаками? Вдруг он кровососов отпугивает? Они же вампиры…

— Сам пробуй, — сказал Печкин. — Дневной свет им нипочем, осинового кола никто не применял… И девиц истеричных кровососы не обольщают… — Он закашлялся. — Мыло, ты что, вправду туда горилки набуровил?

— То козацький мудрый борщ, — сказал Мыло.

— Коньяк пьём, — сказал журналист, — горячей горилкой закусываем… Запорожское сакэ!

— Здоровее будем, — сказал Матадор. — Ну, за тех, кто остался в Зоне по людской злой воле, а не по её ужасным чудесам…

Глава третья

Умилительное зрелище, если глянуть со стороны: утонул в сугробах хорошенький домик, яркий свет льётся из фонаря, установленного на крыше рядом с расчехлённым «эрликоном», свет манит усталого и замёрзшего путника туда, где приготовлены для него и добрая чарка, и лучший кусок, и протопленная банька, и чистая постель. Ласково потрескивают дрова в камине — завозные дрова, здешними топить нельзя, рентгенов много. Но — в такой вечер можно себе позволить…

Словно и не затаилась под снегами чужая враждебная жизнь, словно и не было её никогда, словно почудилась она путнику в кошмарном сне на привале…

— Ахтунг, ахтунг! — сказал из динамика Колчак. Ему полагалось блюсти бар весь мёртвый сезон. — Майор и… точно, шахид! Вон как замёрз, бедолага! Впустить?

— В такую погоду, — сказал месье Арчибальд, — и в такой день — это долг каждого доброго христианина. Майору же лучше вообще не препятствовать…

— Будем считать, что у шахидов тоже бывают актированные дни, — сказал Матадор. — Только пусть снимет пояс. Он на такие морозы не рассчитан, мало ли что…

— Ага, — сказал Колчак. — Вы будете там сидеть спокойненько, а пояс у меня отогреется и рванёт… Дай-ка я сам сниму, нерусь теплолюбивая, а то у тебя руки как палки…

На шахиде было дорогое длинное кашемировое пальто, на голове — несерьёзная кепка с наушниками, хорошо хоть обуться он догадался в «луноходы». Майора же защищали от холода необъятная камуфляжная куртка миссии «Deep Impact», пушистая шапка, ватные штаны и унты.

— Водки ему, — скомандовал Майор. — Аллах простит. Или не заметит.

Синильга принесла горилку, и Майор самолично залил её в глотку мученика веры, несмотря на его сопротивление. Сопротивление, впрочем, было пассивное, так как руки и ноги не слушались беднягу, он только пытался выплюнуть обжигающую влагу и крутил головой.

— Где ты его взял? — сказал Матадор.

— По дороге нашёл, — сказал Майор. — Смотрю. Идёт. То есть он думает. Что идёт. Внутри сугроба. Его на блокпосту. Пропустили для смеха. Шутники. Оставь мне. Присосался!

— Билого не бачив? — сказал Мыло.

— Ну. Ты спросил, — сказал Майор. — Кто же Белого. Увидит на белом.

Он усадил шахида в кресло у стены, а сам принялся раздеваться, приговаривая:

— Унты. Два раза хороши бывают. Когда обуваешь. И когда снимаешь.

Шахид угрелся и вдруг начал горячо говорить.

Месье Арчибальд послушал и сказал:

— Он алжирец. Зовут Кемаль. Ох ты, он ещё и бакалавр!

— Так и объясни бакалавру, что сегодня канун Рождества пророка Исы, — сказал Матадор. — И что положено его отмечать в кругу родных и друзей, а не на задании…

Бармен объяснил, а бакалавр Кемаль только кивал головой.

— Синильга, — сказал бармен. — Поищи на кухне консервы с арабскими буквами. А то вдруг ему других блюд не полагается…

— А Синильга-то почему осталась? — спросил Печкин, сразу утратив всякий интерес к шахиду.

— Из-за Белого, — сказал Матадор. — Не из-за Киндера же.

— Я же сто раз говорил, — возмутился Киндер. — Ничего не было! Я что — не понимаю разве?

— Не было, — сказал Матадор. — Потому что я ситуацию держу под контролем.

Официантка подошла к столу, словно догадавшись, что говорят о ней.

— На зимовку устроилась? — сказал Матадор. — За двойной оклад?

— А кто Белого кормить будет? — вызывающе сказала она. — Кто обстирает? Он же как ребёнок…

— Ты книжку мою прочитала про Настасью Филипповну? — строго, как учитель, сказал Матадор. — Тогда бы всё про него поняла…

— Больно толстая книжка, — сказала Синильга. — И всё про неправду грузит. А меня не надо грузить. Я бы деньги в печку не кинула. Сто тысяч рублей — тоже сумма.

— Тогда рубли были намного дороже, — сказал Матадор.

— Тем более, — сказала Синильга и ушла.

Со стуком выпали из рук сомлевшего смертника банка с дозволенной Кораном пищей и ложка.

— Кохання, — сказал Мыло. — Це тоби не смишки…

— Никак не пойму их отношений, — сказал Печкин. — Чайльд Гарольд и девушка из таверны. «Мне было довольно того, что твой плащ висел на гвозде».