Останется с тобою навсегда

Вскочил на заднюю площадку трамвая.

8

Улица темная, тихая-тихая. Дома - как гробы. Лишь где-то рядом журчит ручеек. Вошел в знакомый дворик, огляделся - ни огонька. Забарабанил пальцами по окошку.

– Кто там?
– Голос испуганный.

– Ваш квартирант.

Сверкнул огонек, мягкий свет разлился за занавешенным окном.

– Сейчас...

Приоткрылась дверь.

– Входите. Только в вашей комнате страшная сырость.

– Как-нибудь...

Она подняла лампу.

– На вас лица нет. Зайдите, погрейтесь.

Стою у двери. Она поставила лампу на стол, выпустила фитиль, в комнате стало светлее.

– Снимите шинель, садитесь поближе к печурке - она теплая.

– Благодарю.

– Хотите чаю?

Открыла печную дверку, пошуровала железным прутом, подбросила аккуратно распиленные дровишки. Вспомнилось: "Они ей, гадюке, топку навезли - на цельный год хватит!"

В комнате чисто, стены без фотографий. На окнах занавески, крашеный пол, кровать застелена дорогим шерстяным одеялом. Тикают с важностью старинные настенные часы. На туалетном столике небольшая фотография: капитан с орденом Красной Звезды.

– Муж?

– Брат.

– А муж?

Повернулась ко мне лицом:

– Не все ли вам равно?

– А как вам... при них-то?

Хлопнула дверцей печки, поднялась, взяла венский стул, села напротив меня.

– Вы из любопытства?

Подумалось: ее много раз спрашивали.

– Не эвакуировались? А почему?

– Так уж вышло... Мужа со мною не было, у сына малярия. Немцы за Ростовом, идут на Краснодар. Мечусь по городу, в военкомат, в райсовет: "Помогите, они же убьют моего мальчика!.." Но всем не до меня эвакуируются...

– И все же вы не ответили на мой вопрос.

– На какой?

Сердито пнул ногой кучу сухих чурок.

– Откуда это? Задарма доставили?

– Не смейте!
– Она часто задышала.

Во мне дрогнуло что-то тяжело-виноватое, я начинал себя чувствовать так, как, бывало, в лесу, когда бой, в исходе которого почти не сомневался, оказывался проигранным.

Она вдруг выпрямилась, рассмеялась:

– Простите... Вы так похожи сейчас на моего сына, честное слово... Нашкодит, а потом придет и станет - такой колючий, взъерошенный... И не такой уж вы страшный... Господи!
– по-детски всплеснула руками.
– Почему всех на один аршин?.. И так горько, что даже вы, подполковник... Вздохнула.
– У нас чай готов...
– Несуетливо собрала на стол.

Уйти подобру-поздорову? Но хочется тепла, хоть убей - не подняться.

– Прошу к столу.

Сидела ко мне боком, близко; я видел - на указательном пальце у нее свежая ссадина, ногти обломаны.

– На развалинах кирпичи таскаю.
– Убрала руку.

– Трудно?

– Еще бы!

Мы встретились взглядами. Ее верхняя губа с мальчишеским пушком подрагивала.

– Одну минутку.
– Вскочила, шагнула было от стола, а потом неожиданно сказала: - Господи, мы так долго говорим, а как звать друг друга, даже не знаем.

– Константин.

– А я Галина. Галина Сергеевна Кравцова по паспорту.
– Протянула руку. Ладонь у нее маленькая, теплая и сильная.

Она вышла, возилась в сенях, как мне показалось, очень уж долго. Я, сам не знаю почему, хотел, чтобы она сидела рядом, чтобы ее губа подрагивала. Никогда в жизни такого я еще не испытывал. И доверие к женщине, которую еще час назад совсем не знал и не хотел знать, крепло.

Она вошла в комнату.

– Вот, вино.
– Поставила бутылку возле меня.

Взглянув на этикетку, я встал, посмотрел ей в глаза.

– Что с вами?
– спросила потерянно.

Не отвечая, круто повернулся - и к вешалке.

– Ключ на месте, - негромко сказала она.

Вошел в свою комнату - охватил холод, сырость. Лег, никак не мог согреться... Нехорошо на душе, глупо нехорошо... Перед бабенкой-стервой... Сразу же показала себя - вино выставила, не постеснялась!..

Спать, спать. Но так и стоит перед глазами бутылка "пиногри", ай-данильский. Сорт наш, крымский, редкостный, - бывало, и за большие деньги не добудешь. Немцы с ходу разграбили старинное хранилище, и вон куда дошла бутылка... Дедок не врет: дровишки, винцо... В кутерьме военной такие не теряются.

К утру сон сморил накрепко. Слышу, стучат, но голову поднять не могу.

– Живой здеся кто, а?
– Вошел старшина.
– Цельный час гремлю, шумлю, а вы вроде намертво сваленный.

– Чего приперся в этакую рань?

Старшинские глаза обзыркали комнату.

– Не скажите, десятая година... Вызывают в военкомат.

– На что понадобился?

– Добрая весть поутру ходит.

Схватил старшину за плечи:

– Ну?

– Ждут, а потом - прямехонько фрица дубасить!

Собрался как по тревоге. У самой калитки оглянулся - домишко провожал меня молчаливыми окошками.

9

Большая станица, а в ней фронтовой офицерский резерв. Как многие кубанские станицы, и эта растянулась на версты. Улицы широки, дворы просторны, местами сливаются - ни заборов, ни плетней. Меж оголенных акаций дымят трубы хат-мазанок под камышовыми крышами.

Я знаю: полы в них земляные, с тонким слоем зеленого кизяка, окна с глухими ставнями и железными задвижками. Главная улица - Красная. Тут немало домов под оцинкованными крышами, стены из красного кирпича.

Тучи поливали перенасыщенный чернозем дождями, стояли лужи, грязь топкая, глубокая.

У каменного дома с высоким фундаментом, застекленной верандой, над которой тяжело склонился мокрый красный стяг, топтался дневальный. Я спросил:

– Здесь штаб офицерского фронтового резерва?

Из-под капюшона сверкнули строгие глаза.

– Вымойте сапоги, а то не пущу.

– Что такой приветливый?

– Вот придет ваша очередь, подневалите на этом собачьем холоде - еще не так запоете...

Я натаскал из колодца с журавлем воду в корыто, помыл сапоги, подошел к дневальному:

– Подойдет?

– Мне-то что, полковник Мотяшкин так требует...

– А кто он такой?

– Начальник фронтового резерва товарищ полковник Мотяшкин. Тыловик. Чего стоите? Идите и непременно загляните в каморочку. Там щетки, крем, иголочки, ниточки... Теперь так заведено. И шинель снимите...

Чистил сапоги, прикидывал, соображал: надо быть в форме, взять верный тон... Кажется, все в порядке.