Останется с тобою навсегда

Вечерами мои соседи-полковники с курсантской сноровкой складывали обмундирование. Глядя на них, и я поступал так же. Как-то улегся и подумал: что может сделать человек сверх того, что уже сделал? Или всегда надо начинать сначала?

И сегодня с утра строевая. Полковник Мотяшкин долго выравнивал наши колонны. Сам он был грузным, короткошеим, но шагал удивительно легко корпус не дрогнет. Иван Артамонович наблюдателен: будто всех сразу видит нет сил избавиться от полковничьих глаз. Наша колонна поравнялась с ним.

– Хорошо шагаете, подполковник!
– крикнул он мне.

– Рад стараться!

– Ко мне!

– Есть!

– Ать-два! Ать-два!., Товарищи офицеры!
– зычно - откуда только голос!
– кричит полковник. Майдан замирает.
– Вот он, - кивает на меня, строевик. Слушай мою команду: пр-рямо, шагом арш!

Чуток корпус внаклон, левую ногу вперед и на полную ступню, потом правую... левую... А Мотяшкин, слегка откинув крупную голову назад, упоенно:

– Кр-ру... гом марш!

Под его счет "ать-два-три" - через левое плечо на сто восемьдесят градусов, с выбросом левой ноги.

– Шире шаг!

Еще в курсантской роте в Киеве натренировали меня, что называется, до артистизма. Точно и четко исполняю мотяшкинские команды.

– Молодцом, подполковник!
– Иван Артамонович вытирает со лба пот, будто он, а не я маршировал.

– Благодарю и прошу позволения на сутки отлучиться в город Краснодар по личному делу!
– выпаливаю неожиданно для себя.

Полковник, думаю, по инерции восторга, который он испытывал во время моего показательного марша, сказал:

– Вполне заслужили.

Но увольнительную подписал со скрипом, строго предупредил:

– Не опаздывать!

10

В город добрался на попутной машине. Куда идти? Зачем? Впрочем, хитрю...

Дни мои в резерве были заполнены до отказа: строевые и тактические учения, стрельбы и политзанятия. Как все, дневалил у входа в мотяшкинский штаб и придирчиво следил за блеском сапог и пуговиц на мундирах офицеров. Но в другой, глубоко затаенной стороне моей жизни нет-нет да и возникнет щемящее чувство вины перед женщиной, что живет в крохотном, домишке на окраине Краснодара. Почему так грубо я отнесся к ее душевной чуткости и доверчивости?..

Чем ближе к ее калитке, тем больше волнуюсь.

Вижу деда. Стоит там, где и стоял в первый раз, будто никуда и не уходил.

Поздоровались.

– Часом, подымить нэма чим?

– Найдем, старина.
– Отвалил кучу папирос.

Взял, хитровато прищурился:

– Закоротыло, га?

Не отвечая, стучу в калитку; дедок похихикивает.

Калитка приоткрылась, Галина скользнула по мне настороженным взглядом:

– Заходите...
– Сутулясь, пошла впереди меня.

В комнате, как и тогда, тепло, уютно. Сняв шапку, сказал:

– Сяду, с вашего позволения.
– И опустился на стул.

Чуть откинув голову, она выжидательно смотрела на меня.

– Хотите повинную?
– Я облизнул пересохшие губы.

– Не хочу...

– Уйти?
– спросил, вкладывая в одно это слово неловкость, чувство вины перед ней.

Она помолчала, села напротив меня, оперлась ладонью на край табуретки. Заговорила не спеша:

– В ту ночь хотелось плакать - разучилась!
– Секунду поколебалась. Мне казалось, что люди должны друг другу доверять, искать в человеке прежде всего хорошее...

– Что же с вами случилось?

– То же, что и со всеми... Ужас оккупации! Вы не можете себе представить - жизнь вне закона, "рабы" и "хозяева" с "новым порядком", а при них прихлебатели, да не с пустыми руками, с автоматами... А финал "оккупированная". Хоть плачь, хоть вой, но ты уже меченая...

– Старик, ваш сосед, знаете, что о вас?..

– Он гадина, мородер!.. Ходил на поле боя и грабил - убитых грабил. А сейчас грабит живых - доносами.

– Простите. Но вы вообще какая-то... н-неподходящая, что ли!...

Она грустно улыбнулась:

– И обижаться на вас трудно...

– Я солдат, обыкновенный солдат, привык напрямик...

– Не знаю, какими бывают необыкновенные солдаты. Но иногда вместо "напрямик" получается "напролом".
– Вдруг спохватилась: - Который час?

– Без четверти двенадцать.

– Ой, опаздываю...

Выбежала в сени. Вернулась в комнату в пальто, в стоптанных туфлях, в своем пуховом платке, перекрещенном на груди и узлом завязанном за спиной.

Я поднялся:

– Останьтесь, Галина.

Отрицательно покачала головой.

Подошел к ней, торопливо прижал к себе... Сильным толчком отстранила меня:

– Не надо...

– Нет так нет!
– Схватил ушанку.

– Не обижайтесь. Мне надо идти, а то попаду в неприятную историю...

* * *

До отхода поезда еще много времени. Как убить его?

Бродил по городу, сидел под своим дубом на берегу Кубани.

Медленно обходил базарные ряды - молочные, мясные, барахолку. Всего было много, но цены - моего месячного содержания хватило бы на три кило масла...

Вернулся на свою окраину, постоял у калитки, постучал - ни звука. Вспомнил, где Галина оставляет ключи. Перелез через забор, вошел в ее комнату, разулся и лег на кровать: напролом так напролом. Спал уютно, всласть...

Что-то заставило проснуться и насторожиться. Шаги, женские голоса. Скрипнула дверь.

– Кто здесь?
– Голос испуганный, робкие шаги.
– Ты, Виктор?.. Константин Николаевич? Боже мой, со мной золовка...
– И с отчаянием: - Тут подполковник, мой квартирант... Такого еще не бывало!.. У него, правда, не топится...

Золовка ни слова. Угнетающая тишина: слышно, как за окном шумит зимний ветер.

Я готов провалиться сквозь землю.

– Извините, сейчас обуюсь...

Женщины вышли из комнаты.

Никак не могу засунуть правую ногу в сапог - подъем дьявольски узок. А тут хоть уши затыкай: за дверью приглушенные голоса.

Галина:

– Вот какая ты!.. Ну заболел, наверное, человек...

Золовка:

– Так бы и посмел забраться в чужую постель! Теперь понятно, почему на письма Виктора не отвечаешь. Он нас засыпал вопросами: где Галка, что с ней, почему не пишет?