Останкинские истории (сборник)

И в Останкинском парке пивом теперь не торговали. А на Выставку пиво не завезли по причине недомоганий водителей пивных цистерн.

В «Крестах» стоял Михаил Никифорович. И были там многие останкинские жители. Всем им я пожал руки.

— Ну как сам-то? — спрашивали меня.

— Ну ясно как…

— Ну и ладно, — кивали мне.

С кружкой пива и тарелкой креветок я подошел к Михаилу Никифоровичу.

— Михаил Никифорович, — спросил я, — есть какие-нибудь изменения в твоей жизни?

— Есть, — сказал Михаил Никифорович. — Некоторые…

— В квартире-то, — осторожно начал я, — ты, надеюсь, теперь живешь один?.. Или?..

— Или! — нахмурился Михаил Никифорович.

— Сигаретой ты меня не угостишь?

— Разве ты куришь? — удивился Михаил Никифорович.

— Не курю. А вот сейчас захотел.

— Я бросил, — сказал Михаил Никифорович.

— А дядя Валя не бросил случайно?

— И дядя Валя бросил.

— А Каштанов?

— И он… Вроде бы…

— Что же она меня-то курящим посчитала? — сказал я. — Ведь ошиблась.

Об изменениях в жизни Михаила Никифоровича спросить я постеснялся, да и приятны ли были ему эти изменения, доставили бы ему радость напоминания о них?

— Еще закурим, — произнес Михаил Никифорович, но с неким отчаянием.

Помолчали.

— А дядю Валю ты давно не видал? — спросил я.

— Он здесь. Только на улице. В загоне. И Каштанов там.

— Ты здесь давно не был?

— Давно… Вот сегодня взял и поехал…

— Я вижу, — сказал я, — ты будто бы из пустыни выбрался… А может, в ней что-нибудь ослабло?

Михаил Никифорович пошел за пивом, принес и пачку сигарет.

— Будешь? — спросил Михаил Никифорович.

— Нет, — сказал я и удивился себе. Опять вдруг я ощутил, что никогда не курил и никогда не хотел курить.

— А я посмолю, — сказал Михаил Никифорович, сказал с вызовом, но при этом нервно оглянулся, будто кто-то строгий и бдительный стоял за его спиной. По залу бродил местный смотритель в белом халате, но явно не его имел в виду Михаил Никифорович. — Да курить-то здесь нельзя… рубль еще потребуют… — пробормотал Михаил Никифорович, но, видно, ему стало стыдно своей нерешительности, он зажег сигарету и затянулся.

И через минуту его сигарета не погасла.

— Ослабло, — сказал я.

Из двора-загона, называемого, впрочем, в отличие от Греческого зала, где стояли мы, Летним садом, за креветками явился дядя Валя.

— А вот Михаил Никифорович закурил, — сообщил я дяде Вале.

— Но беда-то ведь небольшая, а? — сказал дядя Валя.

— Вы не пробовали?

— Ну, — кивнул дядя Валя. — Закурил минут пять назад. И Каштанов.

— Точно в ней что-то ослабло, — сказал я уже уверенно.

— А если ее придушить? — задумался дядя Валя. — Эту гадину.

— Как придушить?

— Напрочь. Каким-нибудь шнуром. Или полотенцем.

— Вы же были намерены ее удочерить?!

— И дочку такую придушить не жалко.

— Вам-то что она сделала плохого?

— Может, одно хорошее и делает, — сказал дядя Валя. — Оттого и надо ее придушить. Или переехать автомобилем.

— Вы же никого не давили! Это Коля Лапшин давит всех!

— Вот его и нанять, — сказал дядя Валя.

Пришел из Летнего сада и Игорь Борисович Каштанов. Поздоровался со мной.

— И Игорь Борисович хотел бы ее придушить? — заинтересовался я.

— Нет, — сказал Игорь Борисович. — Она — женщина. И красивая. А вы не джентльмены.

Игорь Борисович был в свежей серой тройке, являвшейся мне недавно в мечтаниях, вид имел человека здорового, разумного, готового к государственным делам. Впрочем, к государственным делам, казалось, были готовы и дядя Валя и Михаил Никифорович. Что им-то пришлось перенести, подумал я, коли на меня из-за моих четырех копеек выпало столько улучшений!

— Значит, вы, Игорь Борисович, довольны? — спросил я. — А как ваша семейная жизнь? И молодая жена Нагима?

— Я опять холостой, — резко сказал Каштанов.

Я хотел было просить извинения за свой бестактный вопрос, но дядя Валя не дал открыть мне рта, а сообщил как бы из сочувствия к Игорю Борисовичу, что неделю назад на дом к нему прискакали три брата Нагимы в бешметах, в папахах и с кинжалами, три всадника из Кабарды, завернули Нагиму в ковер или в ковровую дорожку и увезли ее под Нальчик, в предгорья Кавказа, заросшие буком и грабом, славные своим целительным воздухом и видом на Эльбрус, а Игорь Борисович, чтобы не испортить братьям впечатление от столицы, был вынужден провести час в ванной, запертой им на крючок.

— Все было не так! — обиженно сказал Каштанов. — Не совсем так!

— Однако увезли, — сказал дядя Валя. — Но беда-то ведь небольшая, а?

— Вы, дядя Валя, — губы Каштанова сжались и утончились, — лучше расскажите, за что ваши коллеги, шоферня, вам стекла побили в автобусе.

— Ладно, хватит, — помрачнел дядя Валя. — Они уже извинились, когда я им все рассказал. Они меня уважают. Несмотря ни на что…

— Михаил Никифорович, — сказал я, стараясь увести разговор на иные тропы, — ты сегодня в аптеку не пойдешь? Выходной?

— Я не хожу в аптеку, — сказал Михаил Никифорович. — То есть захожу туда. Но не на работу.

— Куда же ты ходишь на работу?

— Теперь никуда. Третий день на инвалидности.

— Ты что, Миша! — удивился я.

Удивились и Каштанов с дядей Валей.

А Михаил Никифорович показал нам бумажку, видно временную, с заключением врачей, посчитавших, что он, Михаил Никифорович Стрельцов, страдает токсическим гепатитом, а потому должен пребывать инвалидом второй группы.

— С такой дрянью, — сказал дядя Валя, — тебе и пиво нельзя пить.

— Нельзя, — согласился Михаил Никифорович и поднял кружку. — Но беда-то ведь, дядя Валя, небольшая, а?

Оказывается, однажды в цехе химического завода, где с конца мая трудился Михаил Никифорович, произошла утечка четыреххлористого углерода, вечером Михаила Никифоровича стало рвать, температура пошла под сорок, «скорая» отвезла Михаила Никифоровича к Склифосовскому в реанимацию. В Склифосовском, уже в общей палате, Михаил Никифорович пролежал десять дней. Теперь ездит туда, наблюдается, и вот три дня назад его одарили представленной нам бумажкой. Михаил Никифорович полагал, что ему удастся упросить лекарей сменить группу на профессиональное заболевание.