Останови часы в одиннадцать

– Кто видел, как гестапо забирало Кропивницкого?

– Люди из фольварка. Они видели, как немцы подобрали своих убитых и раненых, вывели связанного Кропивницкого. Сели в машину и уехали.

– Это была засада?

– Никто в местечке ни днем, ни вечером не видел гестапо. Никаких грузовиков. Грузовики спрятать трудно. Они приехали позднее. Уже тогда, когда началась стрельба.

– А партизан люди видели?

– Тоже нет. Они приходили и исчезали, как духи. В противном случае им никто не смог бы помочь.

«Да, ты права, – подумал капитан. – Я в этом кое-что понимаю».

– Кропивницкий в имение вернулся?

– Нет. Все его следы были утеряны. Насколько мне известно, и по сей день.

«Наоборот, – возразил Корда про себя. – Как раз появились, чтобы исчезнуть. На этот раз уже навсегда».

– Впрочем, – добавила учительница, – не одного его.

– Кого вы имеете в виду?

– Шесть миллионов людей, – сказала она с достоинством.

– А из имения?

– Тогда? Никого больше не взяли. В особняке жил только Кропивницкий и девочка.

– Один? – удивился капитан.

– Один. Совершенно.

– А кто ему готовил? Кто убирал такой большой дом?

– Женщины. Из фольварка. Но не ночевали. Пан Кропивницкий не хотел, чтобы кто-нибудь оставался на ночь.

«Наверняка не хотел иметь свидетелей. Чего? – лихорадочно думал капитан. – Только контактов с лесом? Это было достаточно распространенное явление».

– Кто потом взял девочку?

– Администратор. Они взяли ее к себе. Кстати, он еще вел дела. Но недолго. Это было уже в конце войны. Почти. С девочкой я заниматься перестала. Ходить было опасно. Ребенок долго болел. Пришли русские. Потом земельная реформа. Послевоенный хаос. Я снова организовала польскую школу. Работы было по горло.

– Девочка в нее ходила?

– Девочка? Нет. Их уже не было в имении. Однажды администратор упаковал свои вещи и спешно выехал. Спасал свое состояние. Он неслыханно нагрел руки на войне. С этой точки зрения девочке исключительно повезло, если она потом воспитывалась у них.

– А где сейчас администратор имения Донэра?

– Я не знаю, куда они уехали. Видите ли, новая власть многого от меня ждала. Я работала день и ночь. Местечко лежало в развалинах. Негде было разместить школу, только после того, как мне дали особняк…

– Разве школа помещалась в особняке? – перебил ее Корда.

– Да. До пятидесятого года. Потом там была дирекция госхоза. Я получила новое здание.

– Гм. А как звали…

– Администратора звали Кшиштоф Дэмбовский, – перебила учительница. – А жену – Зофья. У них был один сын, Рышек. В 1944 году ему было примерно 12 лет.

– Кто, по вашему мнению, может знать, что стало с Дэмбовским?

– Рада Народова. Только. Они сторонились людей из местечка. Администраторы больших поместий сами происходили из шляхты. Донэр не принял бы другого. А тот в душе презирал людей из местечка. Может быть, Дэмбовские давно уже в Вене. Может быть, они спасли не только свое добро и отвезли его Донэрам. Возможно, что Йоля теперь австрийская подданная.

«Возможно, ее воспитал наш детский дом, – съязвил про себя капитан. – Что вероятнее всего».

Ольга Климонтович была в достаточной степени сбита с толку вопросами о ребенке, чтобы можно было переходить к основному вопросу.

– Простите, что я отнимаю у вас столько времени…

– А, не беспокойтесь… не беспокойтесь, – ответила учительница со слегка раздражающим высокомерием.

– …не могли бы вы мне рассказать что-нибудь конкретное о пане Кропивницком?

– Самую малость. А собственно, ничего. Я приходила заниматься с ребенком. Мы говорили о здоровье Йоли и ее успехах в учении. Разговор никогда не переходил на личные темы. Мы говорили о трудностях с солониной и мукой, как все тогда в Польше, без исключения. Впрочем, именно в конце войны никаких затруднений у меня не было. Имение платило мне за Йолю натурой.

– Какой характер был у пана Кропивницкого? Что он был за человек?

– Замкнутый. Ребенка любил… любил до безумия.

– Что он делал целыми днями, если хозяйством не занимался?

– Он занимался ребенком и часами, – ответила она просто.

– Часами? – повторил капитан, как бы не совсем понимая смысл и цель этого занятия.

– Он любил часы. Старые. Что в этом странного? – в свою очередь удивилась Ольга Климонтович.

– И много их было в имении?

– Несколько, потом несколько десятков.

– И на башне, – бросил капитан небрежно.

– На башне? Ах да. Действительно, были часы и на башне, над каплицей. Хотя нет, – она снисходительно улыбнулась. – Эти часы установил еще сам Донэр. Пан Кропивницкий любил брегеты, небольшие антикварные игрушки.

– И что с ними стало?

– С часами? – еще больше удивилась учительница.

– Да, – подтвердил капитан, как будто бы его интерес к каким-то ничего не значащим часам был вполне естественным.

– Не знаю, – заколебалась она, – наверно, то же, что и с мебелью. Ее вывез администратор. Во время земельной реформы разрешалось забрать мебель. После ареста пана Кропивницкого доверенным лицом остался Дэмбовский. Ведь всю войну на счет Донэров в Вену шли из Польши деньги. Связь могла оборваться на время советского наступления, но сразу же по окончании войны мало-помалу почта снова заработала. Люди ездили туда и обратно, легально и нелегально, как кому хотелось. Вы не помните этот ужасный хаос? Можно было слона перевезти через границу, а не только письмо или бумаги.

Капитан видел, что она считает его совершенно беспомощным и не очень умным человеком.

– Скажите, пожалуйста, а часы на башне во время войны ходили?

Представитель закона забавлял ее все больше и больше.

– Конечно. А что им не ходить? Я всегда по ним проверяла время, когда шла на урок к девочке. Это были хорошие часы. Венские.

– А когда они остановились?

Пожилая женщина посмотрела па Корду как на умственно неполноценного. Она даже начала подозревать, что мужчина, с которым она разговаривает, не тот, за кого себя выдает.

– Может быть, вы все-таки проверите мое удостоверение? – спросил спокойно капитан.

Учительница смутилась, потому что он угадал ее мысли.

– Если нет, то, будьте любезны, вспомните, часы на башне ходили вплоть до вашего отъезда из местечка или испортились раньше?

Он привел ее в легкое замешательство, она оставила свой высокомерно-снисходительный тон. Это принесло ему некоторое удовлетворение.

– Нет, я не слышала, чтоб они испортились.

– Например… во время стрельбы, – подбросил капитан.

– Нет, часы не были разбиты. Дом был изрешечен пулями только изнутри. Но, может быть, вы и правы… – она стала мучительно вспоминать, – в те годы, когда я руководила школой, еще в особняке, часы, кажется, уже не ходили. Да, – она с облегчением вздохнула. – Просто я забыла, – сказала она быстро. – Но не из-за возраста. Есть в жизни периоды, которые помнишь хуже, другие же запоминаются до мельчайших подробностей. Период оккупации я помню день за днем, даже час за часом. Так медленно шло время.