Остановка. Неслучившиеся истории

– Везите нас скорее… пожалуйста! – последним усилием воскликнула мама; качнулась, врач поймал ее за плечо:

– Да. Сейчас… Марина, собирайся, я за Геннадием.

Врач вышел. Свирин хотел было усадить маму, она отказалась:

– Не встану… Дай вон куртку, шаль… Сапоги… хоть бы налезли. – И снова, как тогда, перед несостоявшимся завтраком, молодо, звонко позвала: – Валерий Петрович, вставай! Поехали лечиться.

Он послушался.

Свирин бегал по кухне от вешалки и полки с обувью к дивану, к стоявшей у обеденного стола маме. В комнату за какими-то вещами. Натягивал на отца теплые штаны, носки, помогал одеваться маме. Клал что-то в сумку, кивал, отвечал, не слыша, что отвечает. В ушах гудело, пол выдергивало из-под ног.

Вернулся врач с водителем и мягкими носилками.

– Так, ложитесь.

Мама попятилась:

– Я сама… сама выйду. Его, – кивнула на отца, – надо.

Свирин и водитель взяли отца под руки. Водитель, приблизительно ровесник Свирина, тоже с брюшком, тоже лысоватый, приговаривал ласковым голосом:

– Вот сюда, так, осторожненько… Головой к дверям. Хорошо-о…

Понесли. Было нетяжело.

Свирин боялся, что где-нибудь зацепятся, не войдут в дверной проем, но стоило потянуть ручки друг к другу, и носилки становились yже, отец почти утопал в них.

Спустили с крыльца. Чича залаяла. Лай быстро перешел в подвывание.

– Фу! – крикнул Свирин. – Перестань!

И в калитку вписались хорошо. Вот и машина.

– Так, опускаем.

Опустили на землю, на сухие травинки, рыжеватые березовые листья. Отец смотрел в небо. Потом заметил Свирина, потянул углы губ вверх, пытаясь улыбнуться. Свирин тоже попытался улыбнуться, а может, и улыбнулся, кивнул, подбадривая.

Водитель стал раскрывать задние дверцы машины. Лязгало, щелкало. Свирин глянул направо, налево. Улица была пуста, тиха. Только Чича скулила в будке. Вот снова залаяла, но не зло, а как-то жалобно, с обидой. Скорее всего, маму выводили из дома.

На улице серый сумрак. Свирину показалось, что уже вечер. Глянул на часы. Нет, всего-то семь минут первого. Но теперь так до февраля, и даже в ясные дни солнце будет проползать по самому краю неба, то и дело скрываясь за огибающими село холмами.

– Поднимаем, – сказал водитель, – и аккуратно вот в эти пазы.

Подняли, вставили. Взгляд Свирина уперся в подошвы отцовских ботинок. Вернее, полусапог. Теплых, кожаных, на молнии. Новых. Летом подарили со старшей дочкой ему на день рождения. Дочку уговорил приехать. Хоть навестила их перед этим… И как удар током: а ведь, наверное, дарить обувь – плохая примета. Как же он не посмотрел, не проверил. Вслед за ударом нахлынуло, обдало как кислотой: он виноват.

Глупости. Не связано это. Тапочки нельзя, а ботинки… Родители почти не покупают одежду, донашивают, и у отца те зимние ботинки были все облупившиеся, в трещинах. Свирин предлагал и слышал в ответ: «Да зачем? Куда мне в новых? Нормальные…»

Вот и мама. Ее держат врач и врачиха. Или кто она, фельдшер, медсестра?.. Какая разница…

И с какой стати такие вопросы приходят сейчас? Сейчас другое важно. Другое. У самого, что ли, слабоумие или с ума сходит?.. Да нет, это самозащита. Отвлекает мозг на другое, чтобы действительно не свихнуться, не рухнуть в истерике, сознание не потерять.

– Ну, сынок… давай тут… как-нибудь, – сказала мама.

Свирин дернул головой, как смог, обнял ее. Врачи мешали обнять по-настоящему – стояли к ней плотно.

– Да… это… там в серванте… горючее. Выпей за нас… вечером.

– Да. Держитесь, пожалуйста. Поправляйтесь.

Мама слабо, как и отец только что, потянула губы:

– Будем стараться, сынок. Будем… стараться.

Ее подвели к машине, к двери сбоку. Женщина запрыгнула в салон, мужчина подал ей сумку с вещами. Женщина положила их куда-то, протянула руки к маме.

– Поднимаемся.

Мужчина приподнял маму, и вдвоем они усадили ее в кресло, пристегнули ремнями.

– А! – вспомнил Свирин. – Минуту.

Мужчина оглянулся на него.

– Как мне узнать, в какой больнице? Каком отделении?

– Если ковид подтвердится, то в госпиталь… Вашему фельдшеру сообщат.

– Ясно… Мама, отец, – Свирин сунулся в салон, – поправляйтесь! Жду вас! Очень!

Они ответили что-то, но слов он не разобрал. Женщина надевала на маму прозрачную маску с трубочкой. Видимо, кислородную. Мужчина потянул дверь, и Свирин убрал голову. Отступил на шаг.

Машина тихо, будто и мотор не работал, тронулась.

Медленно, качаясь, как лодка, завернула за угол забора и исчезла.

Свирин вошел во двор, закрыл калитку. Ключа в замке не было. Посмотрел на стену избы – там гвоздь, на котором они обычно висели. Да, там. Подошел, снял. Вернулся к калитке, запер ее.

Выпустил Чичу.

– Вот остались мы с тобой одни. – И добавил поспешно: – Пока. Будем домовничать.

Хотел погладить, но Чича оскалилась и зарычала. Так она делала, если смотрели на нее, когда ест.

– Сдурела? – Свирин отошел. – Я виноват, что ли?

Чича прикрыла пасть, завиляла хвостом, но глаза были злые. Или не злые, а…

– Ну тебя.

Свирин набрал охапку дров, пошел в дом.

Долго курил возле печки. Не думал сейчас ни о чем. Отдыхал, что ли. Привыкал к новому своему положению, к этой, хм, новой реальности, о которой много говорят в последнее время. К одиночеству. К ожиданию.

Полешки лежали на почти погасших углях, тихо шипели. Нагревались. Угли становились ярче. Вот один из них, будто собравшись с силами, выпустил синеватый огонек, лизнул лохмотья бересты, и полешко вспыхнуло. Следом соседнее… Свирин бросил в топку оплавленный фильтр, прикрыл дверцу.

Прошел по кухне. Постоял у окна. Все те же неубранные стебли цветов, за ними прямоугольники вскопанных грядок. Береза, замерзший пруд, избушки, сараи, заборы. Бугры холмов. Низкое небо цвета сухого цемента. Может, снег пойдет. Нужен снег. Не так тоскливо, когда снег. Сейчас самые трудные дни – зимний бесснежный холод. Их нужно пережить, эти дни. И декабрь с январем. В феврале станет повеселее.

Встряхнулся, фыркнул – не будет он здесь до февраля. Нужно в город, дела там, друзья, женщины. Две-три недели…

Да, хорошо бы. Две-три недели выдержит. Может, это даже полезно. Будет снег грести… А еще? Что делать еще?..

Мучительно стал искать, придумывать для себя занятия, но ничего не нашлось, не придумалось, кроме этого: ждать. Он будет ждать родителей. Или поправившихся, или…

– Так, – остановил себя. – Так-так-так.

Открыл отделение серванта. То, которое называется баром. Справа. Там стояли бутылки. Почти все пустые, наверное, про запас, на всякий случай – в деревне и пустые бутылки до сих пор ценились, – а в одной была чесночная настойка, в другой, видимо, то самое горючее, о котором сказала мама.