Останься со мной навсегда

— Пойдем, я покажу тебе твою комнату. Скоро утро, а утром нас ждет много дел. Ты должна поспать. Днем, если хочешь, я отвезу тебя в какой-нибудь хороший отель… — Он остановился на одной из нижних ступенек лестницы. — Думаю, ты права и тебе действительно лучше не жить у меня. Вероника может неправильно истолковать… Когда человек потрясен, он иногда теряет способность мыслить логически. Хотя, по-моему, ревность в данной ситуации была бы просто смешна. Прошлое не возвращается четверть века спустя, и Вероника тоже должна это понимать…

— Ты в этом уверен? — спросила она.

— В чем? В том, что Вероника не станет ревновать?

— Нет, в том, что прошлое не может вернуться четверть века спустя.

Габриэле вздохнул и отвернулся, чтобы спастись от взгляда ее больших зеленых глаз, в котором беспредельное обожание смешивалось с невыразимой тоской и болью. Он прекрасно понимал, какой смысл она вложила в свои слова, хотя предпочел бы не понимать этого. Тогда, двадцать пять лет назад, любовь Констанс Эммонс, которая восприняла слишком всерьез то, что было между ними, — то, что для него было всего лишь приятным времяпрепровождением, — уже давила ему на психику, потому он и поспешил положить конец их отношениям. Тем более любовь эта была ему в тягость теперь, когда он любил ее дочь.

— Не говори мне, что ты все еще любишь меня, — тихо сказал он, заставив себя посмотреть ей в глаза.

— Хорошо, не буду. Если ты не хочешь, чтобы я говорила тебе об этом, я буду молчать… Но ты не можешь запретить мне любить тебя.

Проводив Констанс в комнату для гостей и пожелав ей доброй ночи, Габриэле вернулся к себе. Пока он был внизу, прислуга разобрала постель и задернула шторы, а Джимми перебрался с подстилки на кровать и тихонько поскуливал во сне — наверное, ему снились кошмары. Он ласково потрепал спящего пса за ушами.

— Спи спокойно, Джимми, — прошептал он. — Скоро мы найдем ее, и наши кошмары закончатся.

В последнее время он взял за привычку разговаривать с Джимми так, словно собака действительно могла понимать каждое его слово. Он говорил с ним о Веронике, рассуждал вслух о причине, которая могла заставить ее скрываться. Теперь эта причина была ему ясна.

Теперь ему было ясно и многое другое. Он понимал, к примеру, почему мать Вероники, то есть Констанс Эммонс, женщина из его прошлого, пыталась покончить с собой и почему не желала видеть Веронику, примчавшуюся в Нью-Йорк в ту же ночь. Он понял это сейчас, когда поднимался вместе с ней наверх. Вначале, когда эта женщина возникла перед ним и сказала, что ее зовут Констанс Эммонс, что она мать Вероники и приехала к нему для того, чтобы объяснить причину бегства ее дочери, мысль о Веронике заслонила в нем все остальные мысли, и он не сразу связал между собой эти факты.

Констанс не желала видеть свою дочь, потому что ее дочь стала его возлюбленной. По той же причине она пыталась наложить на себя руки… А сейчас она приехала к нему, чтобы рассказать о своем дневнике и помочь ему и Веронике вновь обрести их прерванное счастье. Любовь к дочери взяла в ней верх над остальными чувствами — все-таки прав был тот, кто сказал, что нет на свете любви сильнее, чем любовь матери к собственному ребенку.

Сейчас он припоминал все, что рассказывала ему Вероника о своей матери: о ее увлечении итальянским, который она выучила вскоре после возвращения из Рима, о том, что она пишет картины, на которых изображает исключительно виды этого города… Неужели Констанс продолжала любить его все эти годы?

Он до сих пор не мог понять — так же, как не понимал этого тогда, четверть века назад, — чем он мог вызвать в ней такую сильную любовь… Но любовь, наверное, вовсе не надо вызывать. Она приходит сама — приходит, когда никто ее не ждет. Ведь именно это случилось с ним, когда он встретил Веронику. И с Вероникой случилось то же… Надо поскорее найти ее и положить конец этой пытке.

Он посмотрел на часы — было двадцать минут четвертого. Сыскные агентства открываются в девять. Эти несколько часов вынужденного бездействия будут, наверное, самыми мучительными в его жизни. Он был удивлен, что при том количестве снотворного, что он выпил сегодня, ему совсем не хочется спать. То, что он услышал от Констанс, слишком потрясло его, и сонливость сменилась каким-то нездоровым возбуждением. Он решил принять ванну, чтобы чем-то занять свое время и немного успокоить нервы.

Пролежав около получаса в теплой пенистой воде, он почувствовал себя намного лучше. Вернувшись в спальню, он в раздумье постоял перед кроватью — ложиться или нет. Было только четыре утра, то есть оставалось еще целых пять часов до того момента, когда он сможет начать действовать. Сбросив махровый халат, он надел шелковую пижаму и лег под одеяло. Он был уверен, что уснуть ему не удастся, но на всякий случай поставил будильник на восемь.

Джимми мирно посапывал у него в ногах, а он лежал и размышлял о том, как будет посвящать Веронику во все подробности своих отношений с ее матерью. Разумеется, он скажет ей правду: «Твоя мама любила меня, но я не любил ее, а хотел просто поразвлечься с ней, как развлекался с другими девушками, поэтому ее любовь была мне скорее в тягость, чем в радость. В конце концов я бросил ее, и она очень страдала из-за этого. Я до сих пор чувствую себя виноватым перед ней». Вопрос заключался в том, поверит ли она ему. Что прозвучит для нее более убедительно — его слова или слова из дневника матери? Констанс, конечно же, объяснит ей, что очень многое выдумала, когда писала дневник. Но поверит ли она матери? Она ведь может подумать, что мать лжет ей, потому что не хочет быть помехой на пути к ее счастью… Скорее она поверит ему.

Конечно же, она ему поверит — ведь они всегда понимали друг друга с полуслова, думали одной головой, чувствовали одной душой… Они были в некотором смысле близнецами.

Он был уверен, что не уснет, но снотворное сделало наконец свое дело, и на рассвете он задремал. Ему снилось, что он рассказывает Веронике о том, как сегодня ночью он поцеловал ее мать, а она говорит ему, что это все потому, что ему ужасно не хватало ее, и он соглашается с ней. Потом они катаются в обнимку по постели, смеясь и покрывая друг друга поцелуями, а потом он крепко прижимает ее к себе и говорит, что больше никогда ее не отпустит… «Я люблю тебя, Габриэле, — шепчет она в ответ, прижимаясь горячими губами к его шее. — Люблю, люблю, люблю… и всегда буду любить. И мне все равно, что думаешь на этот счет ты».

Комната для гостей, в которую провел ее Габриэле, была обставлена в бело-розовых тонах — белая, сверкающая полировкой мебель, атласные обои цвета клубники со сливками, белые шелковые шторы на окнах, ярко-розовое бархатное покрывало на кровати и такого же цвета ковер на полу. Констанс очень любила розовый цвет — он почему-то напоминал ей о детстве…

В спинку кровати была вделана кнопка электрического звонка для прислуги, а в углу стоял небольшой холодильник с прохладительными напитками — по всей видимости, ему часто случалось принимать у себя гостей, которые оставались здесь на ночь. И она была для него всего лишь гостьей, которой он предложил переночевать в его доме, как предложил бы это любому человеку, приехавшему к нему в столь поздний час.

В ванной она нашла все необходимое — от зубной пасты до полотенец. Сняв с себя косметику и приняв душ, она вернулась в спальню. У нее не было ночной рубашки или пижамы — она собиралась в спешке и не взяла с собой ничего из одежды. Но ночь была теплая, и она могла спать без ничего… Спать? Разве ей удастся уснуть в эту ночь?

Лежа среди свежих душистых простыней, она думала о нем. В последние годы она нередко задавалась вопросом, каким он стал, сильно ли изменился с тех давних пор. Он действительно очень изменился. Когда он спустился к ней сегодня, она с трудом узнала в этом высоком красивом мужчине того Габриэле, которого знала и любила тогда.

Он стал совсем другим… Нет, он не постарел — он повзрослел. В свои сорок три года он выглядел на тридцать с небольшим, и даже круги под глазами — вероятно, следствие бессонных ночей и переживаний — не портили его. Годы состарили ее — его же сделали еще более привлекательным. Тогда он был просто красивым, обаятельным парнем — теперь в его облике появилось что-то особенное… Она не могла дать определение этому особому качеству, приобретенному им с годами. Но оно присутствовало в его взгляде, который стал более глубоким и… всезнающим, будто перед ним раскрылись какие-то истины, непостижимые и недоступные для других. Это проскальзывало в его жестах, в его манере держаться, даже в интонациях его голоса… Вероника была права, когда сказала, что он держится как король. В его поведении действительно появилось какое-то поистине королевское величие — и в эту ночь он был королем, принимающим в своем дворце гостью. Всего лишь гостью, которая по воле случая оказалась матерью его любимой девушки. Она могла поспорить, что ту Констанс, с которой он был некогда близок, он даже и не помнил.